Совсем другие истории

Я получила письмо от близкого друга — и не распечатывала его неделю. Оно лежало на туалетном столике, рассыпаясь в прах. А конверт с именем случайного знакомого я нетерпеливо вскрыла сразу же, пока поднималась по лестнице, уверенная, что в этом письме ничто не сможет меня взволновать или ранить.

Ты и представить себе не можешь, сколько для этого нужно усилий, — вот что все это значит. Я сижу в своей берлоге, за кухонным столом у грязного подоконника, в тусклом свете, едва проникающем сквозь окно, и размышляю, что же сказать тебе. При этом я то накручиваю волосы на палец, то хватаюсь за подбородок, то прикрываю глаза ладонью, то потираю нос, то отбрасываю прядь волос со лба, как будто именно в этом моя задача, а не в том, чтобы заполнить словами лежащий передо мной лист бумаги. Возможно, мне и не удастся ничего написать, но лучше уж я буду рассчитывать на удачу. Должен признаться, что я пишу мелким почерком, настолько мелким, что на первый взгляд его и не разобрать; но это не так. На первый взгляд этот почерк выдает желание остаться неузнанным, отказ от человеческого общения, но на самом-то деле я хочу, чтобы вы меня узнали, потому и пишу это письмо. Вот видите — я пишу. Пишу вам.

Из Германии пришел конверт с черной каймой — машинописное сообщение о смерти моего милого приятеля, о которой я узнала по телефону еще неделю назад. Если бы все важные известия помечали специальными цветами, вскрывать почту было бы легче. Черный — смерть. (Кристоф умер в сорок девять лет от второго инфаркта.) Красный — любовь. Синий-тоска. Желтый — ярость. А конверт, окаймленный цветом, который когда-то называли «пепел роз», — может быть, доброта? А то я уже стала забывать, что бывают и такие письма — выражение чистой доброты.

Привет-привет, как поживаете, как дела, у меня все в порядке, все замечательно, а у тебя, а как там такой-то…

А ты, мой милый?

Акт 7, сцена 2

Вздыхая, трепеща, Татьяна продолжает свое письмо, пестрящее ошибками во французских словах. (Должно быть, у нее жар.) Она слышит себя, собственные слова. И соловьиную руладу. (Я не упоминала, что там, в саду, соловей?) Скоро рассвет, но без мерцающей свечи еще не обойтись. Татьяна поет о своей любви. Точнее, оперная певица поет за Татьяну. Татьяна очень молода, но почему-то ее партия часто достается примадоннам в летах, голос которых уже не звучит так, как надо. Он ведь должен плыть. Но, когда стараются отчетливо проговаривать каждую фразу, едва ли голос может плыть или взмывать: его как будто загоняют внутрь или, наоборот, выталкивают наружу через силу. К счастью, на сей раз певица не сплоховала. Голос парит. Татьяна пишет. И поет.

Я не могу жить без твоих писем и больше не выхожу из дому. Не могу поверить, что когда-то я была беспечной вертихвосткой. Теперь за мной тянется длинная тень — от нее вянут травы, когда я прохожу мимо.

Я сижу дома, жду твоего ответа. Когда я посадила себя под домашний арест, то и не думала, что срок заключения окажется таким долгим. Иногда я ложусь спать поздним утром или после полудня, после того как доставят почту, — дневной сон, как в тюрьме, помогает скоротать время. Но твое письмо придет.

Я пишу твое имя. Два слога. Две гласные. Твое имя льстит тебе, оно больше тебя. Ты прикорнул в уголке, дремлешь, но от своего имени просыпаешься. Я пишу его. Тебя не могли назвать по-другому. Твое имя — это твой сок, твой вкус, твой запах. Назвать тебя другим именем — и ты исчезнешь. Я пишу его. Твое имя.

«Друг мой! Друг мой! Вы — это все, что у меня осталось, моя последняя надежда, мой единственный друг. Только вам под силу меня спасти.