Наконец Борис венчался на царство, еще пышнее и торжественнее Феодора, ибо принял утварь Мономахову из рук вселенского патриарха. Народ благоговел в безмолвии, но когда царь, осененный десницею первосвятителя, в порыве живого чувства как бы забыв устав церковный, среди литургии воззвал громогласно: «Отче, великий патриарх Иов! Бог мне свидетель, что в моем царстве не будет ни сирого, ни бедного» — и, тряся верх своей рубашки, примолвил: «Отдам и сию последнюю народу», тогда единодушный восторг прервал священнодействие: слышны были только клики умиления и благодарности в храме, бояре славословили монарха, народ плакал. Уверяют, что новый венценосец, тронутый знаками общей к нему любви, тогда же произнес и другий важный обет: щадить жизнь и кровь самых преступников и единственно удалять их в пустыни сибирские. Одним словом, никакое царское венчание в России не действовало сильнее Борисова на воображение и чувство людей.
…Аглицкие свиньи по шестнадцати поросят каждая пометала, — сам князь-кесарь приезжал дивиться… Родитель твой, Иван Артемич, походит, походит, бедный, по горницам: «Скушно мне, говорит, Агаповна, не съездить ли опять на мануфактуры…» <…> Одна у нас досада, с этим вот черноносым… Конечно, нашему дому без такой персоны нельзя теперича, по Москве говорят — как бы Ивану Артемичу титла не дали… У прусского короля был мажор-домом, покуда нос ему, что ли, не откусили… Был у нас на Иванов день большой стол, пожаловала царица Прасковья Федоровна, и без Карлы, конечно, было бы нам трудно. Надел он кафтан, голубчик, тесьмы, бахромы на нем фунтов с десять наверчено, надел лосиные рукавицы с пальцами; берет он золотое блюдо, ставит чашу в тысячу рублев и — колено преклони — подает царице…
Покуда ключница рассказывала, комнатный холоп, который с появлением в доме мажордома стал называться теперь камердинер, снял с Гаврилы пыльный кафтан, камзол, распутал галстук и, кряхтя, начал стаскивать ботфорты.
1. Кончить придется после: щелкнул нумератор. 2. Когда она вошла, еще вовсю во мне гудел логический маховик, и я по инерции заговорил о только что установленной мною формуле, куда входили и мы все, и машины, и танец. 3. Вы — совершенны, вы — машиноравны, путь к стопроцентному счастью — свободен. 4. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. 5. И над головой рушатся чугунно-летучие тучи… 6. Мотор гудит вовсю, аэро дрожит и мчится, но руля нет — и я не знаю, куда мчусь… 7. Вероятно, такой же молчаливый холод там, в синих, немых междупланетных пространствах. 8. Нынче утром я был на Эллинге, где строится Интеграл… 9. На прощание I — все так же иксово — усмехнулась мне. 10. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну… 11. Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. 12. И я с трудом включил внимание только тогда, когда фонолектор перешел уже к основной теме: к нашей музыке, к математической композиции, к описанию недавно изобретенного музыкометра. 13. Он посмотрел на меня, рассмеялся остро, ланцетно. 14. Тот, другой, услышал, тумбоного протопал из своего кабинета… 15. — А-а, — промычал тот и затумбовал назад в свой кабинет. 16. Коридор. Тысячепудовая тишина.
1. Доктор выслушал младенца. А потом и говорит: — Инфлюэнца-симуленца, притворенца, лодырит! (