Современники

Справедливость требует отметить, что он занимался не с одним, а с тремя учениками. Остальные двое — тоже неплохие ребята, но только Анатолий пока что показал себя природным волгарем. Этот смышленый, быстрый парень научился, стоя у штурвала, как бы чувствовать ход судна и, заходя на опасные перекаты, каким-то особым, шестым чувством водника улавливать бег быстринного потока и сообщать теплоходу правильное направление. Этот рейс кажется старому волгарю особенно подходящим для приобщения даровитого новичка к специальности, которую Михаил Григорьевич про себя считает самой интересной и почетной, после, конечно, должности капитана.

И вот ночью взволнованный юноша, напутствуемый ласковым словом судового парторга, поднимается в рубку, где он провел уже столько часов со славным рулевым Мухановым. Надвинув на глаза козырек фуражки, тот стоит у штурвала, весь точно застывший. Он понимает, какой радостный шторм бушует сейчас в душе его ученика. Но сколько раз он сам вдалбливал молодежи, что главное качество рулевого — спокойствие! И хотя сердце его рвется навстречу юноше, робко остановившемуся в стороне, загорелый сухощавый профиль рулевого тверд и неподвижен, будто вычеканен из бронзы. Лишь глаза чуть прищуриваются, разглядывая в темноте сигнальные огни.

Первое качество рулевого — спокойствие. Выдержав достойную паузу, Михаил Григорьевич неторопливо взглядывает на ученика:

— Ну, Шабров, готов? Принимай вахту!

Голос старого рулевого обычен. Он уступает место, но рука его еще не выпускает штурвала.

— Я, дядя Миша, готов, — отвечает Шабров, кладя большую пылающую руку поверх сухой и холодной руки своего учителя.

— «Дядя Миша»! Какой я на вахте «дядя Миша»? — недовольно бурчит Михаил Григорьевич, но, не выдержав наигранного своего спокойствия, порывисто говорит: — Анатолий, помни, когда на первую вахту заступил! Всегда помни! Капитаном станешь — помни! Исторический рейс — вся страна за нами следит! Чувствуй!

Конечно, нужно и отдохнуть, но Михаил Григорьевич остается рядом с учеником, не имея сил оторвать взора от ночной Волги, где тремя красками: темной с зеленью — неба, бархатно-черной — воды и совсем уже черной, как тушь, — берега, да радостными светляками сигнальных огней вырисовываются пейзажи, бесконечно разнообразные, не похожие один на другой, но одинаково близкие сердцу волгаря.

Юный рулевой уже овладел собой. Он уверенно действует штурвалом. На миг в полутьме вырисовываются белая фуражка и китель судового парторга. Вопросительно смотрит он на Михаила Григорьевича. Тот молча кивает головой. Они скупо, удовлетворенно улыбаются друг другу, эти старые речники. Белый китель скрывается.

После этого молчаливого визита парторга, которого старый рулевой очень уважает, ему становится как-то по-особому хорошо. Он думает о жизни и приходит к выводу, что никогда еще — пожалуй, даже в часы первого рейса по каналу имени Москвы, которые целых пятнадцать лет были для него пределом мечтаний — ему не было так хорошо, как сегодня. А ведь самое главное впереди. И приятно сейчас подошвами ног ощущать непрерывную работу винта, каждый оборот которого приближает судно к устью Волго-Дона.

А страна действительно следит за знаменательным рейсом теплохода «Иосиф Сталин». По вечерам радио передает с его борта обширные репортажи. Писатели рассказывают о пройденном за день пути, поэты читают стихи, навеянные поездкой. Митинги на пристанях становятся все более многолюдными. Радист устал записывать пожелания счастливого пути, несущиеся со всех концов страны. И наконец — последние километры пути мимо причалов Сталинграда. Под приветственное гудение сирен посланец столичной флотилии выходит на рейд перед устьем канала.

В этот день судовой ветеран Михаил Григорьевич Муханов, человек скромный, застенчивый, дает первое в своей жизни интервью представителям газет; его рисуют, фотографируют, снимают для кино. Он говорит неохотно и вяло позирует. Все это кажется ему лишним.

— Что я вам, товарищи, буду о себе рассказывать! Вы лучше о судне нашем напишите, — говорит он. — Судно — да! Судно, можно сказать, выдающееся. Второй канал первым пройдет, второй водный путь открывает! Были ли такие-то суда?.. А обо мне что! Волгарь — мыта косточка, и больше ничего… Прошу прощенья…

Он отворачивается от собеседников и прищуренным, точно застывшим глазом смотрит туда, где за буроватой, тускло посверкивающей гладью волжского рейда, над широкой каменной лестницей, купающей нижние ступени в воде, на гранитном цоколе возвышается монументальная скульптура И. В. Сталина.

Михаил Григорьевич долго смотрит на бронзовую скульптуру. Худое, обычно неподвижное лицо рулевого вздрагивает, в острых глазах появляется выражение необыкновенной теплоты.