Современная семья

— Хотя это свидетельствует об экономической рецессии и неэффективной семейной политике, никакой катастрофы здесь нет. Не надо стремиться к тому, чтобы рожать как можно больше детей. Напротив, — продолжает Хокон, — мир перенаселен.

Эллен перебивает его на середине фразы, громко передразнивая маму, которая неизменно, даже если никто об этом не спрашивал, смотрит на часы и объявляет время.

Мы много лет смеялись над маминой привычкой, это превратилось в традиционную шутку — сначала она была нашей с Эллен и Хоконом, потом стала нашей с Олафом и Агнаром. И в то же время мамины сообщения — всегда четкие, нейтральные, информативные. Пусть мы с удовольствием передразниваем ее интонацию, мы так привыкли напоминать друг другу и даже случайным собеседникам, который час, чтобы заполнить паузу, чтобы тактично завершить общение или просто поделиться полезной информацией.

Я смеюсь, глядя на Эллен. Она лучше всех умеет изображать других людей: Эллен внимательно наблюдает за ними, подмечая и схватывая мельчайшие движения, мимику, легкий наклон головы, особенный взгляд, и мгновенно превращается в маму, бабушку, подругу, известного политика или актера.

— Спасибо тебе, — говорю я.

— Господи, да перестань ты дергаться, наконец, ему ведь уже четырнадцать! — выпаливает Хокон.

Мы одновременно осознаем, что слова Эллен были попыткой меня успокоить: это наши общие ассоциации. Интересно, насколько здесь важны гены: мы от рождения одинаково запрограммированы и поэтому интуитивно понимаем друг друга, или это просто усвоенные нами в детстве способы мыслить, говорить, выстраивать ассоциативные ряды и делать выводы. Так или иначе, что-то неуловимое связывает меня с Эллен и Хоконом, непрерывно, всегда и повсюду.

Когда я после университета еще только начинала свою карьеру в журналистике с внештатной работы в женском журнале, я написала статью о паре близнецов, разлученных с рождения. В отличие от прочих подобных историй речь шла об однояйцевых близнецах, которые выглядели, говорили и двигались одинаково, но при этом жили абсолютно разной жизнью, принимали противоположные решения и придерживались несходных ценностей: один всегда голосовал за левых, другой — за правых; у них не было общих интересов, им нравились разная еда, разная музыка и фильмы; строго говоря, у них не было ничего общего, кроме внешнего сходства. Они не ощущали себя половинками целого, не тосковали друг о друге и в детстве даже не подозревали о существовании второго брата — это было так непохоже на типичные истории близнецов. Они были неспособны угадать, что думает другой, или продолжить его фразу.

Редактору статья не понравилась, она сочла, что в этой истории нет ничего удивительного или интересного, ей бы хотелось, чтобы все оказалось наоборот: по-настоящему поразительно было бы, если бы близнецы принимали одни и те же решения, любили одинаковую еду и читали мысли друг друга. Вероятно, она была единственным ребенком в семье.

Агнар появляется на горизонте в десять минут четвертого, и мне приходится сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть все то, что пронеслось в голове за последние десять минут, потому что Олаф, обняв его за плечи, ласково твердит: ну, молодец парень, правда, Лив? Агнар стал как будто на голову выше, такой гордый и взрослый, стоит расправив плечи и выпрямившись, и я тоже обнимаю его, целую в лоб и удерживаю его лицо в ладонях. У него до сих пор мягкие, круглые детские щеки. Только пара прыщей на носу показывают, что переход во взрослую жизнь уже начался.

— Конечно молодец! — подтверждаю я с улыбкой. — Ты отлично справился. Интересно было?

Я почти жалею, что спросила, потому что Агнар принялся рассказывать мне о Колизее во всех подробностях и продолжил свое описание по дороге в отель, но в такси я хотя бы могу откинуть голову на спинку сиденья, ощущая, как Олаф сжимает мою руку, когда мы проезжаем мимо гостиницы, где не раз останавливались вдвоем. В ответ я провожу большим пальцем по тыльной стороне его ладони и вдруг понимаю, что мне не терпится оказаться на побережье, вдали от Рима, просто лежать в шезлонге, и чтобы Олаф рядом читал, Хедда и Агнар плескались в бассейне неподалеку, а все остальные жужжали вокруг. Так я это себе представляла, сидя в офисе и мечтая об отпуске. На этот раз мне удалось убедить себя, что, даже если все сбудется только наполовину, я останусь довольна.

Мы разместились в трех машинах и кортежем выехали из Рима: в первой — я, Олаф и дети; во второй — Симен и Эллен, в третьей — мама, папа и Хокон. Хотя Олаф едет неуступчиво медленно в потоке машин с нетерпеливыми итальянцами, мама не успевает за нами на перекрестках с круговым движением. Она сворачивает не туда, и я вижу, как их машина исчезает где-то позади.

Я говорю Олафу — надо остановиться или развернуться, но мы в середине трехполосной магистрали, кругом автомобили, а потому придется ехать только вперед. Я звоню папе.

— Здравствуйте, это Сверре, — представляется он.

Папа всегда так отвечает, хотя у него теперь мобильный телефон и видно, кто звонит.