Современная повесть ГДР

Вы что говорите? Что после войны у меня было вдоволь времени, чтобы проследовать по маршруту, рекомендованному мне Рудольфом? Я правильно вас понял? Вот и неправда, потому что после духовного поста, каким была война, на меня навалилось слишком много нечитаного, духовно еще не тронутого, на что после десятичасового рабочего дня я должен был хотя бы бегло взглянуть. А вдобавок я убежден, что могу обойтись без экзерсисов вроде этого, с огурцом. Ведь Рудольф, он же Штейнер, не мог предполагать, что его учение о высших мирах найдет читателей и среди тех, кто подобно мне уже несет в себе предпосылки, чтобы заделаться творческой личностью, тех, кому наравне с господом богом дарована власть сотворять людей из ничего и предъявлять их затем читателю как его, читателя, современников.

Для моего штудиенрата, который читал курс естественных наук и, следовательно, имел дело с такими божествами, как сила тяжести, центробежная сила, время или пространство, требования по развитию воображения, предъявляемые Штейнером своим адептам, суть черви в декадентском мозгу. Отсюда и вопрос, который он мне задал вначале.

Когда я прочел несколько книг Штейнера, мы со штудиенратом ввязались или втянулись в своего рода диспут. Ранние сорта груш своей краснотой и желтизной требуют, чтобы мы их сорвали, потому что они хотят отдать земле зрелые семена. Мы же пренебрегаем их требованием, сидя под деревьями, на полосе между канадским мелколепестником и глухой крапивой.

Я должен объяснить штудиенрату Хёлеру, откуда я взял, что высшие миры, где обитает Штейнер, действительно существуют, и я пытаюсь ответить на его вопрос с той прекрасной наивностью, которая украшает поэта. Существуют высшие миры, средние и низшие, объясняю я ему, но тот, кто подобно Штейнеру пребывает лишь в одном из них, может легко потерпеть фиаско и в своей теперешней жизни стать духовным инвалидом либо сектантом.

Холод, излучаемый физическими взглядами штудиенрата, заставляет меня умолкнуть. Он выдвигает тезис, что существует лишь этот единственный мир, не высший и не низший, а такой, какой есть, реальный. Тогда я прошу его реально и осязаемо продемонстрировать мне кусочек электричества, поместив его здесь, среди сорняков и грушевых деревьев. Он начинает что-то мямлить про теорию поля, но сделать электричество осязаемым он все равно не может. Словом, между нами возникает ситуация, которую политики привыкли именовать патом.

Хорошо, что приходит хозяйка дома, фрау Хёлер, и своими цыганскими взглядами разгоняет оцепенение, в которое мы оба впали. Она целиком и полностью поддерживает созревшие груши, которые готовы покинуть дерево, которые любой ценой, даже ценой прохождения сперва через человека и его кишечник, готовы попасть в землю и пустить ростки, и фрау Хёлер решительно не желает принимать в расчет, что мы еще не до конца разобрались с высшими мирами.

Жизнь! Жизнь! Я замечаю, что фрау Хёлер время от времени жалует меня лишней ложкой овсяной каши, я перехватываю время от времени ее взгляды, которыми она окидывает меня, как окидывают запущенного жеребца, который перестал отказываться от корма и, значит, из него еще будет толк. Постепенно я сознаю, что фрау Хёлер внесла меня как некую сумму в свои расчеты. Так, например, она может ни с того ни с сего спросить меня: «А с вашей бывшей женой вы больше никаких дел не имеете, верно?» Я рассказываю ей, как у меня все обстоит и что я не имею больше никаких дел со своей бывшей женой, и фрау Хёлер сокрушается о моей судьбе, а того пуще — о судьбе моих детей, и спрашивает меня, не слишком ли холодно у меня на сердце, ну, поскольку я развелся.

А вот и дочь Хёлеров, ее звать Ханна, и я только сейчас поведу о ней речь. Мать наделила ее для дальнейшего употребления своей стройностью, отец — белокурыми волнистыми волосами, а вот кукольным личиком Ханна обзавелась по собственному почину, из собственного взросления. Когда мы встречаемся в доме или в саду, фройляйн Ханна мечет в меня взгляды, которыми девочки награждают обычно лишь артистов театра и кино, но я-то ничуть не похож на артиста. Фройляйн Ханна, по-видимому, не замечает, что моя роль не из фильма, а из жизни: мужчина средних лет, еще довольно бойкий, отец двух мальчиков и пока ни в кого не влюблен.

Не открывайте мне, пожалуйста, дверь, говорит фройляйн Ханна, когда мы одновременно покидаем кухню после еды. Неужели я, по-вашему, упитанная двадцатилетняя особа, которой подобают такие заботы? Своими словами Ханна добивается, что я нарекаю ее стройной особой семнадцати лет, которой очень даже подобает, чтобы перед ней проворно вскакивали и распахивали дверь, когда она хочет выйти из кухни. Семнадцать и стройная — мне удались два прямых попадания, за что фройляйн Ханна награждает меня сверкающими взглядами.