Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Теперь мы смотрели друг другу в глаза. Долгая пауза увеличила отдаление между нами. Я представлял, как сижу в залепленной снегом кабине грузовика со стругом в роли «поводыря» и указываю шоферу, куда ехать, чтоб не сползти с дороги. Глаза очень скоро начинают адски болеть, а ведь эти люди сколько лет работают в зимних условиях! За эти три дня я понял, что тот, кто губит свои глаза и не жалуется, делает свое дело не просто так, абы отработать смену и — домой, и не потому, что его упросила жена или любовница. Если направление струга, идущего на полной скорости, зависит от живых человеческих глаз, он не съедет с дороги, хотя бы она была занесена снегом до верхушек деревьев или телеграфных столбов: ведь мы для того расчищаем дороги, чтоб люди могли встретиться друг с другом!

— А как же я теперь? Совсем уволишь или сунешь куда-нибудь?

Во мне понемногу закипало. Я все время чувствовал какое-то несоответствие между тем, что здесь говорилось, и тем, что должно было последовать. Решая, как со мной поступить, Смолин, строго говоря, исходил из всего, что было спорным в моих действиях, да еще из сведений, полученных от других; а он рад был за них ухватиться, потому что, вероятно, давно мечтал избавиться от меня. Или он струсил и теперь старался показать, что готов снять с меня голову за ужасный промах, который я допустил. Кричать, судиться, доказывать, приводить факты, которых было достаточно, только руку протяни куда следует, — нет, я выше этого. В душе я оправдывал Смолина, а стало быть, и безмолвную Прошекову, которая сидела потупившись, соображая, чью сторону занять и как об этом заявить. Быть может, она действительно верила в правоту того, что скажет, и всеми силами старалась придать нашему разговору нужное направление. По крайней мере она к этому готовилась, хотя от ее выступления вряд ли будет толк. С той поры, как она выгнала мужа, а сын отказался вернуться к ней, все истины, за которые она так цеплялась, видно, перепутались самым фантастическим образом. Прошекова хотела усилием воли сохранить маленький семейный коллектив, и вот перед ней сижу я, частица большого коллектива управления, выбивающаяся из круга всех ее понятий о долге и чести. Что она мне скажет — ступай, наведи порядок в семейных делах и больше не показывайся здесь?

— Я переведу тебя в технический отдел, — сказал Смолин. — Там не хватает проектировщика. Поможешь им… и вдобавок будешь под рукой.

Я прекрасно знал положение в техническом отделе: ведь он до сих пор подчинялся мне. Свободных вакансий там не было. Следовало думать, что Смолин переводит меня туда ненадолго, имея в виду позже сплавить еще и еще дальше…

— Проектировщик технического отдела болеет. А вдруг он завтра выйдет на работу? Куда меня тогда?

Прошекова наконец-то подняла голову, заговорила. Мне стало ясно, что, несмотря на материнские нотки в голосе, эта женщина не может быть на моей стороне.

— Вы, товарищ, не волнуйтесь, что-нибудь да подыщем. Но на теперешнем месте… после всего вам ни минуты нельзя оставаться!

Она драматически повысила голос, вскинула голову. А я бы выпил еще кофе — откуда-то вдруг потянуло таким крепким запахом кофе, что у меня заскулило в желудке, вызвав невольную усмешку. Прошекова раздраженно прикрыла глаза и сжала губы, будто готовилась к прыжку. Я заметил свой промах и попросил кофе.

Выпил чашку залпом. Лоб у меня взмок, рука, державшая платок, заметно дрожала. Я подумал: «Как изменяет мне собственное тело, до чего же необходимо мне спокойно выспаться, досыта поесть и какое-то время не думать ни о работе, ни о женщинах, заняться самим собой, а вернее — ничем не заниматься, только спать».

— Кому передать дела?

— Передать, передать… Скажешь Павличеку, что да как. Завтра и начни.