Советский Пушкин

А ведь во времена Пушкина в сознании буржуазной Европы уже господствовала «уродливая мечта», что мир есть только субъективное восприятие созерцающего и мыслящего аппарата. Это идеалистически субъективистское воззрение было совершенно чуждо общительному гению Пушкина. Ни теоретически, ни практически Пушкин не боялся и не чуждался людей. Без возлюбленной и друга, без круга общения Пушкин не представлял себе ни счастья, ни творчества, ни самой жизни. К людям он по изначальной природе своей и по своему мировоззрению относился воистину по-братски. Известна заметка Пушкина, относящаяся к истории создания «Моцарта и Сальери»:

«В первое представление Дон Жуана, в то время, когда весь театр, полный изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта — раздался свист; все обратились с изумленным негодованием, а знаменитый Салиери вышел из залы — в бешенстве, снедаемый завистью.

Салиери умер лет 8 тому назад. Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении в отравлении великого Моцарта.

Завистник, который мог освистать Дон Жуана, мог отравить его творца».

(Заметка о «Моцарте и Сальери».)

Декабрьское восстание 1825 года

В последней фразе — весь Пушкин. Злое, завистливое отношение к другим людям было для Пушкина смертным грехом. Пушкин нападал лишь на гасителей разума, лишь на людей, которые искривляли естественный, по его представлению, ход жизни, или же защищался, отбиваясь от посягательств на свое достоинство и доброе имя. Другой человек самоцелей и достоин счастья, как и я сам, — это было правилом гармонического согласия и равенства с людьми, лежавшее в основе мировоззрения и поэзии Пушкина, пока строй политического и социального неравенства, обрушившись на Пушкина всеми своими уродливыми сторонами, не показал, что правило это непригодно для применения в дисгармоническом обществе.

Пушкин любил мир и людей, он умел выделять в жизни ее положительную, ее оптимистическую сторону. Это свойство пушкинского гения не было результатом маниловского отношения к жизни или, что, пожалуй, одно и то же, проявлением черт, свойственных характеру Ленского. Над Панглосом, считавшим, что все идет к лучшему в сем мире, Пушкин зло издевался. Пушкин прошел через сомнение, через отрицание, через скептицизм, через распадение. Уже в юные годы Пушкина посещал злобный гений, который

На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

(«Демон».)

И Пушкин вложил в уста Мефистофеля слова о скуке жизни:

Вся тварь разумная скучает:
Иной от лени, тот от дел;
Кто верит, кто утратил веру;
Тот насладиться не успел,
Тот насладился через меру,
И всяк зевает да живет —
И всех вас гроб, зевая, ждет.
Зевай и ты…

(Сцена из «Фауста».)

Однако, испытание скептицизма и отрицанья обогатило Пушкина трезвым взглядом на мир — и только. Взвесив все, он сохранил вплоть до последнего часа светлый взгляд на существование. Пушкин не разделял христианско-ханжеского взгляда на мир как на юдоль скорби и нечестия и на людей как на сосуд всяческих мерзостей. Он не впадал в необузданное и пустое субъективное отчаяние байронического толка. Он видел прозаическую сторону жизни, но от этого она не становилась ему менее милой:

Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел!..
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по-прежнему телега.
Под вечер мы привыкли к ней
И, дремля, едем до ночлега,
А время гонит лошадей.

(«Телега жизни».)