Читаем Соучастник полностью

Десять лет спустя я уже не испытывал такой гордости, когда на улице ко мне обращались прижимающиеся к стенам, незаметные люди с опущенными глазами. Это я сагитировал их перейти к русским, я встречал их на той стороне, и многие из них только теперь добрались домой из украинских шахт или со строек каналов в Сибири; на лицах у них застыла печать въевшегося в душу неверия и привычки помалкивать. «Если бы я не перебежал тогда, — несмело говорил кто-нибудь, — десять лет уже был бы дома». И горько махал рукой: что об этом думать теперь! Слабым утешением служил тот довод, что ведь и я мало чего достиг. После тюрьмы развозил на грузовике хлеб в булочные. «Зато ешь, сколько влезет, верно?» — говорили они с завистью. «Да, не совсем то получилось, что ты нам обещал». Я соглашался: не совсем то. Усталое рукопожатие: «Ты ведь тоже не все тогда знал», — звучали снисходительные слова.

На фронте, пожалуй, действительно многое представлялось иным; хотя и тогда уже было не вполне однозначным: ведь я хотел победить, не заплатив цену победы. Не стыдился я и того, что воюю против венгерской армии; но, когда русские орудия пядь за пядью обрабатывали территорию неприятеля и на полях, перепаханных снарядами, зимнее небо ваяло в снегу посмертные маски мужских лиц знакомой до боли конструкции, тщетно я себя успокаивал: мол, я же стреляю в них только листовками, чтобы не размазало их кровавым месивом по мерзлой земле. Пусть убийство само по себе не входило в круг моих прямых обязанностей — я, с окровавленными по локоть руками, и сам стал подручным на этой бойне, где лагерь военнопленных был только одним из цехов. Я произносил зажигательные речи, а в это время вереница телег везла к братской могиле плоды моей агитации, тела моих соотечественников с торчащими тазовыми костями, испачканными кровавым поносом.

17

К офицерской форме полагается денщик и чистка сапог. Петрушка в основном валялся в землянке и давил вшей, которых в изобилии добывал из швов на своих штанах. Он был, как все молодые парни, сладкоежка, и, если я не мешал ему объедаться мармеладом и печеньем, он тоже проявлял человечность и высасывал лишь половину моей водки, остаток же не разводил водой. Когда я ругал его последними словами, у него портилось настроение, но перед красноречием он не мог устоять. «Ради Христа, Петр Егорыч, да помой же ты ноги! Хорек, и тот помрет страшной смертью, если тебя понюхает. Пойди-ка в окоп да сними сапоги: если подует восточный ветер, увидишь, немцы противогазы наденут». Петрушка набирал снега в наш тазик для умывания и, словно садясь на электрический стул, совал туда ноги. И молился — так, чтобы я тоже слышал: «Спаси и сохрани, Господи, от бодливой коровы да от капризного хозяина!»

Однажды я не выдержал и возмутился: «Петр Егорыч, мне ей-богу денщик не нужен, а ты — уж совсем ни к чему!» На что он покраснел и нанес мне удар в самое сердце: «Полгода я твой храп слушаю, сколько мук мученических вынес, а теперь, когда наконец научился спать рядом с тобой, ты меня прогонишь?» «Ладно, Егорыч, грешен, не сердись на меня, лучше сбегай в офицерскую столовую за бутылкой, одессит-то с утра еще звал». Услыхав радостную весть, Петрушка забыл про свои обиды: «Будь ты просто бес, Николай Андреич, еще бы куда ни шло. Но ведь ты — бес с выкрутасами, а меня за то, что тебя терплю, к лику святых надо причислить». Я сдался: «Будь ты моя жена, Петр Егорыч, страшнее тебя не придумать бы: до тех пор свое гнешь, пока не окажется, что ты полностью прав».

Еврей-одессит в самом деле передавал сегодня: «Пускай Мойше, пьянь мадьярская, за бутылкой приходит». При посторонних он называл меня — товарищ капитан; но, если мы были одни, я становился Мойше, как он сам и как любой единоверец. Он объяснил, почему взял в жены православную: «Ты знаешь, еврейка всегда плачется: то болит, это болит, к врачу ей надо, и ты ни о чем больше думать не можешь. А если на русской женился, все совсем по-другому: православная баба всегда плачется: то болит, это болит, к врачу ей надо. Только кого это интересует?» Кого интересует? Он был герой на словах, а в жизни — чистой воды подкаблучник. Светке своей он ежедневно писал по два письма, подробно информируя ее о состоянии дел на складе: мыло хозяйственное поступило, зато беда, нитки кончились, и все такое. Фотографиями широкоскулой, плосконосой, с короткими волосами, с ямочками на щеках Светки он оклеил всю столовую и, проходя мимо, целовал их. Когда жена однажды приехала его навестить, он, желая порисоваться перед ней, кидался на каждого входящего офицера, высыпая на них кучу бородатых анекдотов и старорежимных одесских острот. Светка с загадочным видом стояла возле прилавка, стряхивая крошки с черной, курчавой мужниной бороды. «Моисейка, миленький мой, да помолчи ты! Я верю, что ты умный, верю, даже если ты не говоришь ничего».

18
Перейти на страницу:

Похожие книги