Сотрудник ЧК

- Не узнаешь? - сказал Алексей, подходя ближе. - А ты лучше посмотри, небось не чужие! Ну, узнал?… Это, товарищ Величко, муж моей сестры, Глущенко Павел Никодимович. По показанию Федосовой - украинский националист, был членом повстанкома под Екатеринославом в прошлом году… А раньше служил приказчиком по готовому платью. К немцам подмазывался… У Маркова связным был, держал на хуторе явку. Это он адскую машину доставил Федосовой - я сам видел…

Величко занес показания Алексея в протокол.

- Ну, как, будете признаваться теперь? - спросил он Глущенко.

Тот беззвучно хлопнул губами.

- Подпишись, Михалев, - сказал Величко.

Алексей взял ручку, наклонился над столом.

Тогда Глущенко, наконец, задушенно проговорил:

- Алексей… Леша… Что же ты? Родного-то человека… Ведь так ждали тебя…

В кулаке Алексея хрустнула сломанная ручка.

- Родного?… Контра ты! Вот я тебе покажу родного!

- Эй, эй! - крикнул Величко. - Не забываться!

Трясущимися руками, едва владея собой, поставил Алексей свою подпись и выскочил из комнаты…

А через два дня Величко пришел к нему, помялся и сказал, глядя в угол на запыленный штабель вороньковских книг:

- Там у меня сестра твоя сидит, зайди… - и, помолчав, добавил, точно преодолевая неловкость: - Между прочим, спроси, может, она знает чего.

…Постарела Катя. Появилась у нее рыхлая нездоровая полнота, в глазах дневало какое-то беспомощное покорное выражение, вокруг рта лежали привычные скорбные складочки. Увидев эти несчастные глаза и складочки у рта, Алексей почувствовал одновременно и жалость к сестре, и облегчение. В глубине души он опасался, что жизнь с Глущенко не прошла бесследно для слабой, податливой Екатерины, что и ее, дочь красного командира и большевика, он сумел обратить в свою поганую веру. Затравленные глаза сестры яснее слов говорили о том, как ей далась жизнь с мужем: жила как живется, плакала, подчинялась, не вдумываясь в происходящее вокруг нее. Было в ней что-то отупелое, усталое, какая-то забитость и тоска. Даже сидела она по-новому, приниженно горбясь, сложив на коленях большие потрескавшиеся руки, одетая в поношенную старушечью накидку.

Трудно сказать, чего было больше в их встрече - горечи или радости.

Выплакавшись, Катя рассказала, что четыре месяца назад первый раз получила весточку от отца - он был в Сибири, воевал там с Колчаком, все спрашивал, где Алексей, только она не ответила: Глущенко не позволил.

- Как же это! Адрес-то хоть помнишь?

- Забыла, Лешенька! Паша письмо разорвал, он ведь папу никогда не любил.

Ну что с нею делать! Ладно уж: знать, что отец жив, и то хорошо!

- Леша, а ты что… чекист?

- Чекист.

Катя посмотрела на него со страхом, который в ней, жене Глущенко, вызывало это слово. Потом спросила:

- А что же с ним будет, с Пашей?

- О нем забудь, - отводя глаза, сказал Алексей. И обнял зарыдавшую сестру: - Ну, брось, брось!… Какой он тебе был муж! Тиранил он тебя. Теперь вместе будем жить, в Херсоне… Мне вот, наверно, комнату дадут. Папу найдем. Ну, прошу, не плачь!

- Повидать бы… его… хоть!… - сквозь рыдания выговорила она.

- Не к чему. Сразу надо отрезать. Ну, брось, Катенька, сестренка!

Ни о чем он ее, конечно, расспрашивать не стал. Только позже окольными вопросами выяснил, что на хуторе, за свинарником, есть погребок- в нем Глущенко прятал какие-то ящики, которые привозили ему издалека…

Через четыре дня на хутор был отправлен чекистский наряд, и Катя уехала с ним. Сказала, что за вещами. Обратно она не вернулась. Прислала записку:

«Дорогой братик Лешенька, не сердись на меня, поживу пока здесь. Поплачу одна. Хозяйство тоже не бросишь. Ты уж не сердись, родненький мой!…»

Честно говоря, Алексей был даже рад этому. Он отвык от сестры. Ее непрерывные слезы, жалобы на его бессердечность, просьбы помочь мужу и вызволить его из беды и полное непонимание того, чем жил Алексей, - все это отделяло его от Катерины, вызывало подчас недоброе раздражение, к которому примешивалась еще и обида за то, что она не сохранила отцовский адрес. Для Алексея это было хуже, чем предательство.

Чекисты привезли с хутора три ящика с боеприпасами…

В день отъезда Екатерины у председателя ЧК состоялось очередное оперативное совещание. Когда оно кончилось, Брокман задержал Алексея.

- Отправил сестру? - опросил он.

- Отправил.

- Посиди. Давненько я с тобою не беседовал. - Брокман сел за стол и, набивая трубочку, спросил: - Что у вас там вышло с Илларионовым?

Алексей давно ожидал этого разговора.

- Не сработались, - сказал он угрюмо.

- А кто виноват?

- Вам видней. Может, и я. Он начальник, я - подчиненный…

- Мг-м, значит, ты, - точно взвешивая его слова, повторил Брокман.

Он прикурил и, попыхивая дымком, заметил вскользь:

- Быстро ошибки признаешь… А скажи, если бы было по-илларионовски, ушел бы Крученый или нет?

- Может, и не ушел бы…