Был вечер; задрав хвосты султанами, мчался скот от оводов, и Вассиан сразу попал в пыльную гущу движенья. Едва уклонившись от осатанелых коней, он метнулся в коровью половину стада, и тотчас одна, черная и со стеблиной болотного остреца в зубах, наскочила на него сбоку. Лежа комочком на земле, он закрывал голову руками, а та стояла как бы в раздумье, стоит ли пороть рогом этот отяжелевший старческий зад. Так он пролежал бы и неделю, если бы кто-то не вывел его из опасности. Только на крыльце Пронькина дома, где на хлебах обитал Виссарион, он признал свою спасительницу, еще недавнюю гостью скита; она шутливо спрашивала, не ушибся ли казначей при паденье.
– Маточка, я животом ударился, а в нем костей нету. Уж очень я, маточка, коров боюсь; гусей тоже, а пуще коров. – Он сокрушенно просунул палец в дырку своей ряски, продранной при паденье. – Тут, маточка, бегун наш где-то обитает!
– Я тоже к нему, – сказала Сузанна, имея в виду Виссариона.
Плечи казначея так и вспорхнули:
– …тоже к нему? Ой, вот удача! Боязно мне его видеть, лютой правды наскажу, а как встренетесь, шепните ему, маточка, чтоб скиток-то навестил. Смеркается наш Евсевий, гаснет, со смертью трудится… и все по нем тоскует. А коли страшится, как бы со службы не уволили, так ночью бы… ночью, когда все начальнички спят. Я бы в лодочке подождал под бережком, да и свез бы на часок. Попроси его, маточка, корить да задерживать не станем: какой он монах, только шкуру спасал… а тебя заране спаси бог, маточка! – И побежал, ликуя благополучному окончанию вылазки в мир.
Сузанна поднялась на крыльцо и, потянув за веревку, вошла в дверь. Полутемные сенцы загромождал плотничий верстак с недоструганной, свисавшей к полу тесиной; дальше, в зеленоватом полумраке двери, выводившей на двор, умывался из глиняного рукомойничка высокий парень. Он вопросительно повернулся к гостье, и вода текла впустую из его сомкнутой пригоршни.
– Кого? – спросил он наконец.
– Вас, – сказала Сузанна.
Он перестал умываться и с сомнением покачал головой:
– Наверно, Проньку ищете, нас всегда мешают, мы похожи, только я хромой. – Он снова нагнул рукомойник. – Прокофий в ячейку пошел. Из ворот выйдете – налево, а там увидите савинское окно, голубенькое. – Плеща и фыркая от ледяной воды, он продолжал умываться, а Сузанна не уходила. – Проводить, что ли?
– Мне вас надо, – повторила она, трогая стружки на верстаке.
Она пропустила его вперед, и опять он шел затылком назад, сам не замечая сходства с одной незабываемой встречей. Войдя, он вытерся докрасна полотенцем и стал готовить себе еду: накрошил в квас луку и хлеба, а другой ломоть густо посыпал солью.
– Я еще не ел с утра. Хотите со мной? – Она отказалась, он искусственно засмеялся. – Пока все очень таинственно. Хотите, предскажу все наперед? Вы, наверно, как и Пронька, в газетах пописываете. Кроме того, вы меня видели однажды в этом дурацком черном балахоне, и теперь вам любопытно, как это монах, служивший не один год некоей высокой тайне, мог так легко сбежать на другой берег… на другой берег жизни! – поправился он, добавляя соли на ломоть. – Только смотрите, на мне не заработаете: Пронька раза два уже писал про меня в газету. Но я могу объяснить и в третий раз: видите, в этой тайне вот уже тысячу лет ничего не скрывается. Это и есть не более, как опиум для…
Сузанна усмехнулась; развязная грубость речи его плохо вязалась с тонкими, еле огрубелыми руками.
– Вы ошиблись, – прервала она.
– Кто это, я? – Он ел с аппетитом, и висок, которого целиком не заслоняла прядь, порозовел. – Да вы только Евсевия этого возьмите: пройдоха, каких мало!
– Слушайте, Виссарион, я пришла не за тем… – Кажется, ей надоел этот благонамеренный разговор. – Знаете, вы сильно постарели с тех пор…
Он отложил ложку и щурко посмотрел на гостью; потом как ни в чем не бывало полез в печь за кашей.
– Вздор, я вижу вас впервые.
– Я думала, что вы сохраните обо мне более глубокое впечатление. – Она кивнула на его хромую ногу. – Я попала в вас все-таки… я вовсе не хотела уродовать вас.
В замешательстве он уронил заслонку и вдруг вспомнил и непостижимый вихрь той ночи, и этот чуть косящий глазок.
– У меня после войны вообще стала плохая память на лица, а стреляли в меня много раз…
– Надеюсь, по другим причинам?
Надо было сдаваться.
– Не смейтесь, – сказал он тихо, забыв про кашу. – Я ликовал тогда, как мальчик, которому подарили целый мир. Нет, не то… как тот дикарь, которому удалось похитить сердце девушки!
– Это не совсем похоже, про дикаря и девушку… но пускай будет так. О нас лет через сто наврут еще и не такое! Налейте мне квасу, хочу пить!.. – Напрасно она ждала, что он расплещет, наливая в глиняную кружку. – Спасибо. Теперь рассказывайте, как вы жили потом.
Ему уже некуда стало прятаться.
– Вы интересуетесь для себя? – защищался он как умел.
– Было бы невероятно, чтоб вы хотели обидеть меня… именно теперь. Я слушаю, мне интересно.
– …сперва все бежал, потому что по мне ходили чужие ноги, и мне было больно, потом скрывался и плакал, как Иеремия у стены…