SoSущее

Платон поднялся на приступок и заглянул внутрь. Отсюда Лоно казалось чем-то вроде бесконечного водоворота — уходящая в глубь земли пустота, окруженная взвихренным молоком. Насколько глубоким был этот вихрь с вертикальными стенками, не знал никто, даже самые старшие расклады. Как, впрочем, и того, что происходило с теми, кого избирала Дающая и кто отправлялся в Ее бездны по доброй воле сам.

Платон всматривался в стенки молочного вихря и находил в них бесчисленные образы творений, тварей, креатур и чего-то такого, ужасающе изначального, для чего не находилось ни слов, ни образов, ни отдаленных подобий. Заглядевшись в глубины Дельфы, он и сам не заметил, как с невиданной для его возраста ловкостью забрался на обод Чаши. И пришел в себя лишь тогда, когда упал в страстной истоме на решетку, больно ударив колено.

— Божже! Что со мной? — воскликнул Платон и поспешил выбраться из углубления Лона, напоследок подержавшись за мощный спиральный столб уходящего ввысь змея.

Помогло. И силы вернуло.

А если бы не забрали решеткой чрево манящее?

Жаних, ёпт!

Он задрал голову вверх и только теперь обратил внимание на странную конфигурацию светящихся черепов, устилавших купол Храама.

Сто сорок четыре тысячи хрустальных голов, двести восемьдесят восемь тысяч светящихся глазниц — освещения более чем достаточно. А если учесть, что светить черепа погребенных под курганом жертв могут всеми цветами спектра, то купол Храама не просто крыша, купол становится гигантским экраном с достаточным для демонстрации простых вещей разрешением.

Например, как сейчас, когда он изображает медленно вращающийся треугольник с горящим оком внутри. И око это, как будто в бездну заглядывает, в Лоно разверстое, что жаждет Хера светоносного.

Платон, поднявшись наверх, тоже бросил взгляд на вскипающую Чашу. Странно, почему он раньше не замечал, что Чаша Граали удивительного цвета, белого с едва заметным оттенком бледно-зеленого, стоит точно в центре пылающей рубиновым цветом пентаграммы, похожей на звезды Московского Кремля. Точнее, звезды Кремля и были копией этой изначальной звезды, опечатавшей чрево Дающей. Да она так и называлась — загадочная пентальфа с горящей дырой посредине — Лоном преисподней.

Похоже.

Платон обогнул алтарь и направился к своей мраморной кафедре, стоящей напротив обвинителя. Каре, образованное шелковым полотном, что было натянуто на спинах и высоко поднятых крыльях четырех защитниц-исидор[280], уже занимало предназначенное место перед судебной коллегией. Завеса была высокой, и разглядеть, что находится внутри нее, Платон не мог, хотя в точности знал, что там, в центре каре, между Храамовых див стоит его дрожащий, голый и напуганный недососок, которому сейчас придется отвечать на самом пристрастном и неправедном с точки зрения лохоса суде.

Коллегия Высшего Суда была уже в полном составе и даже успела занять свои места на специальном возвышении в Лонном зале Храама, непосредственно у северо-западной стены. Этот высший судебный орган Храама состоял ровно из двадцати двух судей, которые двумя командами, по одиннадцать арканархов в каждой, рассаживались ошуюю и одесную от пустого кресла с высокой спинкой — седалища Сокрытого, или, говоря по всей строгости Устава, Superieur Inconnu, Высшего Неизвестного, который, как правило, ничем не проявлял своего присутствия и вмешивался только тогда, когда голоса коллегии разделялись поровну. Тогда на чаше Весов двух Правд появлялось двадцать третье перо, решая судьбу стоящего между двух истин неофита.

* * *

— Итак, приступим, — произнес голос из-за экрана, — все ли готовы к приему ооцит-кандидата Деримовича Романа Борисовича в истинные принятые и рукоположенные сосунки чина олеархов в трех качествах пяти стихий семи прохождений двенадцати секторов.

— Готовы, мессир, всегда готовы, — ответил невидимый Ромке хор из мужских голосов, в который затесалось женское соло.

— А вы, кандидат, готовы ли честно отвечать на вопросы заседателей?

— Чести не имею, мессир, а отвечать как брату брат готов.

— Мессир, — в который раз напомнили ему правила обращения к верховному суду.

— Как брату брат, мессир.

— Готовы ли поклясться, кандидат, что верность сохраните Союзу СоСущих в любых обстоятельствах, под давлением или принуждением, в пытках или убытках?

На слове убытки хор заседателей дружно вздохнул.

— Не проклят, чтобы клясться, но слово дать могу, мессир.

— Прекрасно, кандидат, обе правды ваши.

— Они прекрасны, слова нет, но правда их одна — в соблазне, — ощущая, как щекочет ладони шелк всколыхнувшихся дельт, а язык — оживший проэтический вирус, неожиданно для самого себя надерзил председателю кандидат.

— Вы не бухгалтер, кандидат, проэт, — сопроводив фразу легким смешком, сказал голос за занавесью.

Суд дружно и, по-видимому, подобострастно рассмеялся вслед председателю.