Соседи

Оказавшись на пенсии, Степан Ильич узнал совершенно новую жизнь, о которой прежде и не догадывался: жизнь людей в отставке, завершающих свое земное существование. Это было незнакомо и оставляло едкие впечатления. Так, он стал ловить себя на том, что ему хочется понежиться на солнышке, и он боролся с этим желанием как с чем-то откровенно старческим. Он стал тщательнее одеваться и ходить прямо, четко, той походкой, по которой сразу видно бывшего военного. Но вот память о сыне в эти дни стала совсем иной. Степан Ильич увидел вдруг, что умри он не сегодня завтра, и после него ничего не останется жить в детях. О нем самом еще недолго будут вспоминать Барашков, Клавдия Михайловна, может быть сыновья Барашкова. А там — все! И глухая боль о взрослом сыне, горькая утрата теперь точили его постоянно.

Встретив его вчера из поездки, Клавдия Михайловна сразу же принялась рассказывать о происшествиях, случившихся у соседей по дому за время, пока он плавал: у одних дочь не сдала экзамены, у других приехал на побывку сын, кто-то заболел, у кого-то выбили стекло, кто-то выиграл по лотерейному билету. Будто нарочно, все было связано с детьми, с радостями и заботами родителей.

— Ваши рубашки я накрахмалила. — Клавдия Михайловна всегда обращалась к нему на «вы». — У вьетнамской потерялись пуговицы, я это обнаружила, когда стала гладить.

— Гладить… — пробормотал Степан Ильич и заставил себя не думать о Борисе.

Виноватый тон свояченицы, когда она заговорила о потерявшихся пуговицах, вызвал у него подозрение, что с вьетнамской рубашкой, его любимой летней рубашкой из легкого светлого полотна, носившейся навыпуск, что-то случилось. Так и оказалось: пуговицы на рубашке были пришиты заново, но на рукаве зияла траурная дыра от раскаленного утюга. Клавдию Михайловну вновь подвел ее чудовищный склероз.

— Я понимаю, вы расстроены, — проговорила она со слезами в голосе, пока Степан Ильич рассматривал безнадежно испорченную вещь.

Он поспешил ее заверить:

— Что вы, с кем не бывает! А с этими утюгами вечно так. К тому же я ношу ее уже четвертый год.

Степан Ильич действовал безошибочно: вина в случившемся была чья угодно, только не рассеянной свояченицы. Если уплывало кипятившееся молоко — виновата плита, если подгорала каша — кастрюля, иначе Клавдия Михайловна расстраивалась до такой степени, что приходилось лезть в аптечку за валидолом.

Одеваясь и проверяя перед зеркалом, достаточно ли пробриты щеки, Степан Ильич подумал, что о рассеянности свояченицы надо будет рассказать Наталье Сергеевне: случаи имелись анекдотические. И вообще со стороны забавно: в своих заботах Клавдия Михайловна относилась к пенсионеру-подполковнику точно к большому ребенку. Степан Ильич иногда шутил, что, если бы он позволил, она укладывала бы его в постель.

Весь вчерашний день ушел на привыкание к дому, к обстановке, на вживание в привычный ритм. Это помогло бороться с нетерпением набрать врученный при расставании номер. Да и самой Наталье Сергеевне надо было дать возможность утолить свой голод по дому и домашним, ей сейчас совсем не до него.