Сороковник. Книга 3

После первого замеса тесту полагается подниматься и пыхтеть в тёплом месте не менее часа. Сейчас оно занимает половину дежи, но я-то знаю, что далеко отходить нельзя, пройдёт время — и придётся ловить, обминать, снова замешивать как следует. Такова уж судьба хлеба. Не постараешься — не будет тебе ни хрустящей корочки, ни нежного плотного мякиша, ни удивительного живого духа на весь дом. Поэтому далеко я не ухожу. Проследив, как Игнат легко, словно пустую, подхватывает дежу, устанавливает на приступочке рядом с печкой, прикрывает, по наущению Рорика, чистым полотенцем, я подзываю близняшек, и совместными усилиями мы отводим Ольгу в светлицу — отдохнуть. Помогаем ей улечься в ту самую кровать, которую я там и представляла, накрываем узорчатым одеялом, подбитым мехом, и долго я сижу рядом, держа страдалицу за руку, нашёптывая что-то успокаивающее — уж и не помню, что, пока она не засыпает тихо, спокойно и без слёз. Тогда, вспомнив кое-что, достаю из кармана ранее машинально отправленный туда макошин платочек и кладу его Оленьке на подушку. Пусть забудется. А мне уж пора тесто обминать. На пороге я оборачиваюсь. Чудится или нет, но платок под девичьей щекой издалека выглядит кипельно белым. Поспешно выхожу, прикрыв за собою дверь. Я не буду ничего проверять. Если замешано здесь какое-то чудо — оно касается не меня, а этой девоньки, и вмешиваться да глазеть я не собираюсь. Ах, судьба, судьба, как ты повернула… Ведь прогнал Васюта Ольгу за то, что на племянника заглядывалась, и счёл, наверное, пустой и легкомысленной, а оно вон как вышло. Что бы он сейчас о ней сказал? Обминаем ещё раз, всей компании, только без Ольги. И всё бы ничего, работать с таким упругим тестом, ласкающим пальцы, одна приятность, вот только странно получается: новый колобок, составленный из обмятых нескольких, гораздо больше себя прежнего. И уже расплывается не в полдежи, а на две трети. Интересно, а куда закон сохранения материи смотрит? Гляжу во все глаза, не зная, что сказать, а Рорик чешет затылок. — Убежит ведь, — говорит, озабоченный вовсе не приростом. — А что, хозяин, дежа-то у тебя одна? Игнат, с трудом оторвавшись от удивительного зрелища, скрывается в кладовке. Возвращается с новой бадейкой. Пока, выставив в очередной раз тесто на приступке, Рорик о чём-то усиленно задумывается, я разминаю занывшие плечи. Ребята что-то шепчут отцу, выскакивают в дверь чёрного хода — и тут, как на Васютиной кухне, присутствуют два выхода, парадный и чёрный! — а я, внезапно почувствовав потребность в глотке свежего воздуха, выхожу на крылечко. И давлю в себе желание закурить — почему-то, несмотря на то, что завязала с этим нехорошим делом много лет назад, нет-нет да проскакивает такая охота, что хоть на стенку лезь. Сейчас мне даже Галин портсигар затейливый вспоминается, даже сизые колечки от сигары Главы. Блажь, конечно, соска для взрослого, но хочется ведь… Несколько раз вдыхаю полной грудью кажущийся после прогретой кухни прохладный бодрящий воздух и чувствую, как загораются щёки, лоб, уши… Это я слишком долго возле печи простояла. Нужно обязательно передохнуть. Сделано всего полдела, а на мне — хоть рубаху выжимай. Отдохнуть и хоть немного отвлечься. — Эй! — озабоченно тереблю Рорика, оседлавшего перила и качающего ногой. — Чур, в печь сажать и из печи вынимать сам! С хлебом-то я управлюсь, а лопату и в руках не держала. — Не боись, справимся, — хладнокровно отвечает мой напарник. И добавляет, словно спохватившись: — … госпожа Ива… — Да ладно тебе, давай уж без официоза. — Его брови недоумённо приподнимаются. — Ну, на «ты», чего уж там. И больше эту тему поднимать не будем. А скажи-ка мне, дружочек, как тебе всё это вообще в голову пришло? — машу в сторону двери. — Что это — традиция, обычай, волшба? Рорик смущённо вертит посох. Возмужал за последние несколько дней, а пальцы до сих пор в заусенцах да цыпках… Оглаживает навершие, притушая огневые всполохи. — Дед рассказывал, — наконец, отзывается. — Легенда есть одна. Да не мастак я повторять, а там ещё и про… — он внезапно краснеет. «Про любовь», с чувством глубокого удовлетворения довершаю в уме фразу. «Стесняется вслух сказать, дитёнок». — Не мастак, говорю, да и слыхал только раз, подробности забыл. Дурак был потому что, думал, деду просто поговорить не с кем, вот байки всякие и заводит, чтобы хоть кого при себе удержать. Мне бы слушать да на ус наматывать… — И снова краснеет, ибо собственных усов ему в ближайшие пять-шесть лет точнёхонько не видать, даже в зеркале. — Одно хорошо запомнил. Дед после каждого рассказа любил мораль выводить, сейчас-то я понимаю, это он специально делал, чтобы мне потом было за что зацепиться. В общем… Завершал он эту историю так. Рорик набирает в грудь воздуху и, прикрыв глаза, с какой-то новой интонацией, явно копируя покойного деда, декламирует: — Где бы ни был мужчина — он возвращается, пока творит хлеб его женщина. Во веки веков, на все времена.