Сорок звонких капелей. Осенние листья

Я, разумеется, не поехал, потому что талантливые люди вариться в собственном соку тридцать лет не могут и не будут.

* * *

Правомочно ли ставить искусство в прямую зависимость от научных открытий и технического прогресса? Можно ехать на лошади из одного города в другой и написать стихотворение «Зимняя дорога» или обдумать замысел «Евгения Онегина», как можно лететь в современном самолете и стучать костяшками домино.

Пытаются также поставить искусство в зависимость от расщепления атомного ядра. Но расщепляется атом, а не душа человека. Когда начнется расщепление человеческой души, искусство погибнет.

* * *

Дело не в абсолютной колоссальности научного открытия, а в его относительной непривычности и резкости для современников. Когда Галилей объявил, что не Солнце вращается вокруг Земли, а, напротив, Земля вокруг Солнца, эта новость по воздействию на психику людей была резче и значительней, чем для нас расщепление атомного ядра.

Переход от рыцарской турнирной пики к пороху и пуле был психологически резче, чем переход от многотонной фугаски к атомной бомбе.

* * *

Под влиянием все убыстряющегося, все более нервного, все более бесшабашного (а вернее бы сказать — шабашного) ритма жизни на нашей планете появилась тенденция, которую иногда называют лаконизмом: вместо того чтобы написать роман, писатель скороговоркой, рублеными, бескровными, бесцветными фразами пересказывает его содержание.

* * *

Какую роскошь мог позволить себе Чарлз Дарвин! Заканчивая предисловие к одной из своих основных работ, он написал: «О стиле я не заботился!»

* * *

В автомобиле вдруг закипела вода. Если бы я прозевал, мотор вышел бы из строя, потому что расплавились бы подшипники. Я остановил автомобиль, поднял капот и вскоре нашел, что ослаб хомутик, обжимающий резиновую трубку. Большая часть воды из-за этого утекла, а ее остатки закипели. Плоскогубцами я затянул хомутик, налил новой воды и поехал дальше. Неисправность оказалась пустяковой, хотя она и могла привести к гибели мотора.

Вероятно, иногда внутри нас возникают еще более незначительные неисправности, но мы погибаем от них, потому что нельзя было «открыть капот и подтянуть плоскогубцами».

* * *

Одно время с полной серьезностью обсуждался вопрос о праве писателя на ошибку. Обсуждался он во всех газетах, и было решено так: «Писатель не имеет права ошибаться».

Нелепость этого очевидна. Ошибка (любая) не есть что-либо преднамеренное, но всегда непроизвольное, неожиданное и, главное — нежелательное для самого ошибающегося. Можно ли запретить людям падать в гололедицу, спотыкаться о неровности земного шара, проигрывать шахматы? Ибо проигрыш в шахматы есть не что иное, как целая серия более или менее заметных ошибок.

* * *

В Болгарии, в ресторане отеля, я оказался за столиком с двумя немецкими писателями (западными). Начали вести разговор при помощи пятнадцати французских слов. У меня в кармане была книжечка стихов «Как выпить солнце?» У них тоже нашлись свои книги. Решили обменяться. Раскрыв мой сборник стихотворений, один из немцев сказал:

— Судя по разбивке и по расположению строчек — интересные стихи.

* * *

К вопросу о современности. Представим, что во времена татарского нашествия какой-нибудь русский изобрел станковый пулемет. В то время один пулемет мог бы остановить целую орду, изменить историю. Но изобретатель закопал его в землю. Откопали пулемет во время гражданской войны. Ну и что? Конечно, одним пулеметом стало больше, но и только.

Я думаю об этом каждый раз, когда мне говорят, что такой-то писатель пишет «в стол».

* * *

Литературный вкус писателя чаще всего превосходит его литературные способности.

* * *

Я представляю, как собрали лучших ученых всей Земли и сказали: сконструируйте и создайте оптимально совершенный аппарат по улавливанию солнечной энергии, по превращению ее в органические вещества.

Представляю, как они после многолетних трудов создали бы и вынесли напоказ земное дерево.

Правда, создать такой аппарат свыше человеческих сил. Да еще к тому же способный к самовоспроизводству.

* * *

Во Вьетнаме я был в гостях у одного художника. Он рассказывал мне о технике лаковой живописи, в частности, о процессе шлифования картин. Сначала картину шлифуют крупной галькой, потом мелким зернистым камнем, потом угольной пылью, потом угольной золой, доходя, наконец, до самого нежного материала — золы соломы.

Очевидно, до «золы соломы» нужно бы доходить и в шлифовании литературных произведений. Однако кто же до этого доходит? Дело чаще всего ограничивается камнями.

* * *

Маяковский все доказывал, что нельзя в старые стихотворные ритмы вкладывать новое содержание. Даже пример привел: нельзя-де, идя впереди первомайских колонн, читать Пушкина («Мой дядя самых честных правил…»). Но «Интернационал»-то, гимн международного пролетариата, впереди первомайских колонн читать или петь можно?