Сорок роз

Не то что пап'a. Вся его жизнь была уменьшением, процессом съеживания. Мать в свое время от него упорхнула; жена, сын и сестры оставили его ради Иисуса, а в 38-м ему пришлось убрать с крыши наше имя, закрыть швейный цирк.

Начинаю понимать, что майеровская программа также и моя: мы жизнь, будущее.

Наш ребенок придет / пап'a должен уйти».

* * *

Однажды субботним вечером в конце сентября возбужденный Макс пригласил свою Марию покататься на лодке. Она сидела на корме, он греб. Греб сильными толчками, и ей вдруг бросилось в глаза, какие у него мускулистые плечи. О да, она отхватила парня что надо, самого лучшего, самого милого, самого красивого, и неожиданно ею овладело дивное ощущение, что нынешней осенью всё, в том числе и она, созреет до полной гармонии. Как беременная дочь умирающего отца — теперь ей это известно — она воплощала непримиримейшее из всех противоречий, антагонизм между жизнью и смертью, и как ни горько, что восход новой жизни обусловливает закат старой, тут она не в силах ничего изменить, придется смириться, спокойно, как пап'a. Выпрямившись, она сидела на корме, защищаясь от солнца вуалькой, а голубое широкое платье, точно покров Мадонны, облекало плод ее чрева.

— Ты меня слушаешь, любимая?

— Ну конечно.

Макс рассказывал о товарище по армейской службе, который недавно переехал в их городок и открыл врачебную практику. Он гинеколог.

— Представляешь, — восторженно продолжал гребец, — у Оскара все по последнему слову науки. Кабинет у него точь-в-точь как в роскошной калифорнийской клинике. В приемной тебя встречают две белокурые киноактрисы.

— Прости, Макс, ты куда клонишь?

— Я думаю, нам надо поменять врача.

— Ты серьезно?

— Да.

Он охал, пыхтел, греб и при этом продолжал рассказывать про Оскара, про этого гинеколога милостью Божией, который самыми современными методами поможет их младенцу появиться на свет. Конечно, Лаванда слегка неопрятен, иной раз коричнево-желтые резиновые трубки, точно детские кишки, свисали у него из кармана халата, и, несмотря на преклонный возраст, жил он в съемной квартирке. Гинекология, понятно, не его специальность, однако он давний друг семьи и в мрачные годы у него одного хватало мужества появляться в кацевском доме. Способен ли Макс это понять? Едва ли. У Макса за плечами громкая война, а не тихая. Он боялся нибелунгов, а не местных обывателей. Ему не довелось сидеть на низкой ограде, смотреть, как другие проходят мимо, по трое-четверо под ручку, и, вероятно, безнадежно объяснять Максу, почему она хранит верность старику Лаванде.

— Знаешь, — сказала она в конце концов, — обстановка роскошной калифорнийской клиники меня не очень-то привлекает. Думаю, нам лучше забыть о твоем армейском товарище.

Глубокая тишина, оба молчали. Мимо вжикнула восьмерка, восемь гребцов в едином ритме. Пропуская их, Макс поднял весла над водой. Мария улыбнулась ему. Она его любила. У нас наверняка родится мальчик, маленький белокурый Макс, думала Мария, а бусины капель, словно расплавленный свинец, сыпались на зеркало вод.

* * *

В воскресенье она сочла за благо отправить Макса к мессе одного. В ее положении, сказала она, преклонять колени не слишком полезно. Но это была не единственная причина, по которой она осталась дома. Во время беременности, когда столь многое изменилось, она пришла к убеждению, что вера должна вырастать сама собой, как ребенок под сердцем у матери. После ухода Макса старый Кац, опираясь на трость, поднялся наверх к дочери, предложил выпить на террасе чайку. Некоторое время они молча сидели в креслах, потом пап'a сказал:

— Ну-ка, выкладывай, милая моя, мне не терпится. Ты получила письмо, конверт в жирных пятнах. Что он тебе пишет, мой старинный друг Федор Данилович?

— Боюсь сказать.

— Он хочет от тебя отделаться?

Она прикусила губу. Потом положила руку на предплечье пап'a и сказала:

— Не пугайся!

Он вздрогнул. Посмотрел на нее, воскликнул:

— Нет, неужто правда?

— Да, — прошептала Мария. — Ученица мастер-класса.

— Ученица мастер-класса… У великого Федора Даниловича Фадеева!

— Со следующего семестра, — добавила она, — после родов. Он дал мне несколько домашних заданий, в частности Первое интермеццо Брамса.

— Мы победили, сокровище мое, мы победили! Ученице Федора Даниловича откроются сердца метрополий, подмостки концертных залов и не в последнюю очередь бумажники ловких агентов. «Стейнвеи», «Бехштейны» и «Бёзендорферы» падут на колени, умоляя: играй на мне, виртуозка!

Она рассмеялась. Пап'a отпил глоток чаю и спросил:

— Кстати, ты обратила внимание на самшитовую изгородь? Она выросла на целых десять сантиметров. Мы правильно сделали, когда беспощадно ее подстригли.

— Да, хороший год. Еще чайку?

— Пожалуй, мне не повредит глоточек виски. Изумительный нынче день, по-моему.