Сорок роз

Покуда все хорошо, не так ли? Все устроилось. Нет больше нужды мотаться на поезде туда-сюда, Айслер исчез в безбрежных просторах на востоке, и доктор Лаванда считал ее анализы крови вполне приемлемыми. Если ночью она неожиданно просыпалась, Макс спешил вниз заварить травы — кто потеет, должен жить, — а затем помогал ей поменять простыню. Он всячески опекал ее и ублажал, относился к ней как к царице, повелевающей таинственной державой, и чего только не придумывал, чтобы, как он восторженно кричал, достойно встретить нового гражданина Земли! Столяру, члену правления партии, был заказан пеленальный комод. Другой член правления, декоратор, оформил детскую. Еще двое, каменщики, забетонировали подвал, и после нескольких дней, наполненных шумом и пылью, в подвале кацевского дома, где уже стояла новенькая детская коляска, состоялся небольшой вернисаж. Заместитель мясника, водопроводчик, установил там подлинную сенсацию — сверкающую хромом стиральную машину с автоматической программой.

— Эта машина, — воскликнул Майер, — триумф современной техники, стирающая пеленки веха на пути прогресса!

Засим он провозгласил хвалу Луизе, доброму гению семьи, и велел ей выйти вперед, чтобы на глазах у правления нажать кнопку пуска. Старт! Машина работала, в самом деле работала, поскольку еще до конца месяца зампредседателя (стиральная машина) предложил ввести Майера в правление партии в качестве секретаря-протоколиста. А так как столяр (пеленальный комод), декоратор (занавески) и оба каменщика (подвал) поддержали это предложение, честолюбивый Майер вступил в свою первую партийную должность. И отныне протоколировал заседания, состоявшие из монотонного зачитывания пунктов, по которым нужно провести переговоры.

«29 августа 1947 г.

Сижу в беседке, — писала Мария в дневнике, — и мне хочется, как тогда, в Генуе, обратиться к жизни.

Нынче утром курьер доставил мне 21 розу. Чудесно. Замечательно, а учитывая тот факт, что в парке у нас роз полным-полно, даже оригинально. Но вот что скверно: казалось бы, все обстоит превосходно, и тем не менее меня гнетет ощущение какой-то угрозы. Вместе с ребенком растет страх. Груша упадет с дерева — я вздрагиваю. Прогулочный пароходик растает в тумане — я растрогана до слез. А если пап'a оставит на террасе, в ванной, в уборной, в беседке кучки сигарного пепла, меня обуревает такая ярость, что я готова разнести Луизу в пух и прах. Вот сегодня утром накричала на нее: Убери сию минуту! Слышишь, сию минуту!»

Позднее в этот день, когда ей исполнилось двадцать один, Мария с кружевным зонтиком маман стояла на террасе, глядя, как пап'a с сумкой для гольфа, из которой торчал железный букет садовых грабель и тяпок, бредет по прибрежной лужайке. И у нее вдруг словно пелена спала с глаз. Упавшая груша, исчезающий в дымке пароход, рассыпанный повсюду пепел — все эти сигналы указывали на пап'a. Он съеживается, говорили сигналы, пап'a съеживается!И он вправду съеживался, уменьшался, причем не только в перспективе. Сама она округлялась, а вокруг старика Каца росла африканская пустыня — его конец. Там уходило уходящее, а здесь — Мария положила ладони на свой тугой живот — приближалось грядущее.

«В тот же день, ок. 20 часов.

Мы только что поужинали. Мой деньрожденный ужин. Грандиозное торжество! Пап'a уже в постели. Луиза на кухне. Мы с Максом вдвоем за длиннущим столом, оба молчим. Он орудует зубочисткой в своем хищном оскале. Как только я встала, он мигом доел все, что я оставила. Но разве он не прав? Разве воспрещено обглодать с косточки мясо? Майер жаждет жизни, признания, влиятельности, власти. Жаждет больше, от всего, держу пари: он все получит. И за двоих он лопает потому, что чувствует в себе склонность к росту, к величию.