Сорок роз

Ей вспомнилась Генуя, где она с шелковым зонтиком сидела на причальной тумбе и смотрела на черную стену моря, за которой исчезла «Батавия». Вспомнились кошки, шнырявшие по безлюдной, залитой лунным светом набережной, рыбак, замерший среди своих сетей, странствующий цирюльник, поджидавший клиентов под газовым фонарем, и медленно удалявшийся катер. Она никогда не забудет, что ощутила тогда: бесконечность Вселенной, где осталась совсем одна, без отца, без матери, сирота, у которой даже слез нет. И внезапно, кажется, поняла, что имел в виду пап'a. Поняла не умом, а душой. Чутьем угадала, что во всем был и есть смысл — и тогда, в гавани, и сейчас, на террасе. Меж нею и вуалью галактик наверняка существует взаимосвязь, гармония, пронизывающая и определяющая все — ее страдания, небеса, мир и ее счастье. На незримых линейках нотного стана висели во мраке звезды.

Волшебное слово освободило их сердца, развязало языки. Она схватила его старую, пахнущую табаком руку, оросила ее слезами. Он обругал ее истеричкой, но при этом смеялся, и в конце концов она рискнула спросить, вправду ли он тогда уехал в Африку.

— Оставим эти давние истории, красоточка моя!

— Нет, пап'a. Я хочу знать. Ты бросил меня в Генуе!

— Глупости! Я знал, что на борту «Батавии» находятся твои тетушки, они сообщили об этом телеграммой. Орден вызвал их на родину, чтобы во время войны они работали в лазарете. Il faut profiter de l’occasion,надо пользоваться случаем…

— Тетушки чуть не разминулись со мной.

— Верно, — улыбнулся пап'a. — Но все же вы нашли друг друга.

С того вечера они после музыкального урока нередко выходили на воздух, в парк или на террасу, рассматривали кочки, растирали в пальцах еловые хвоинки, а потом, едва не сталкиваясь носами, вдыхали их аромат.

* * *

Майер! В святое воскресенье! В марте 1944-го. Ужас! Господи, какой ужас! Уже битых четверть часа он стоял у окна, сцепив руки за спиной, глядел в светлую даль, где задувал фён; от его облика веяло уверенностью капрала, совершившего на границе массу героических поступков. Ах, что это выползло там из-под стола? Луиза.

— Я искала клубок шерсти, — объяснила она, — не обращайте внимания!

Пап'a тоже удалился, коротко поздоровался, простонал: «Фён, ужасная погода!» — и поспешно ушел.

Когда часы снова захрипели, Мария не выдержала.

— Если память мне не изменяет, — насмешливо сказала она, — тогда, в станционном буфете, вы говорили, что намерены воспользоваться военным временем.

— Я так и сделал.

— Вот как, неужели?

— Унтер-офицер.

— Ну-ну.

— В скором времени лейтенант.

— Поздравляю.

— Спасибо.

Молчание.

— Вы по-прежнему пишете?

— Не для доктора Фокса.

— Понимаю.

— Я никогда не разделял его взгляды.

— Н-да, вот так меняются времена. Во всяком случае, мы это чувствуем. После Сталинграда то один, то другой приходит снова.

— Так-так.

— Давние клиенты и поставщики. Люди, о которых мы давным-давно ничего не слышали. В городке со мной опять здороваются. Даже мясник. Он представляет католическую партию.

— Сколько ему лет?

— Понятия не имею. Наверно, около пятидесяти. Вы задаете вопросы, господин капрал?

Ветер усилился, волны заплескали о берег.

— А как вы, барышня Кац? Как вам жилось все эти месяцы?

— Учусь в городской гимназии. И каждую свободную минуту провожу рядом, в ателье.

— Рисуете?

— Играю. Моя жизнь принадлежит роялю.

— Музыке, — заметил Майер.

— Да, музыке!..

Она вскочила, тоже подошла к окну, прижалась горячим лбом к стеклу. Он что, так и будет все время стоять? Невыносимо! Этот ужасный фён! Он скрадывал расстояния. Скоро задрожат стекла, затрещат деревья, заплещут волны. Скоро голова пойдет кругом. Горы подступали все ближе, вещи пробуждались, буфет выставил свои львиные лапы и задребезжал стеклами; захлопали двери, загрохотали ставни. Вдали завыли сирены, зазвонили колокола, возвещая бурю. Неужели у Майера нет чутья к ситуации? Пропадает на долгие месяцы, лишь к Новому году шлет открытку, а потом вдруг звонок в дверь, мгновенный контакт, десять секунд — и Луиза, эта дуреха, уже приглашает его в гостиную. Нужно немедля погасить огонь. Достаточно одной искорки из камина, и крыша займется. Обычная история. Именно сейчас, когда надо, старушенция куда-то подевалась. Как и пап'a. Того тоже никогда нет на месте, когда он нужен. Она одна с этим человеком, который наконец-то сел, конечно же на канапе, и с невероятным самодовольством демонстрировал длину своих рук, раскинутых по спинке, терпеливость своих лап, широту своей персоны! Задравшаяся штанина обнажила кусочек щиколотки. Небо стало оранжевым, горы — фиолетовыми, в парке раскачивались верхушки деревьев, шумели кроны, гривастые волны налетали на берег, кидались на фасад, вода шипела, вскипала пеной, а Майер, нежданный гость, невозмутимо утверждал свои позиции. Бывший коммивояжер. Сотрудник профашистского журнала. В самый раз — для Губендорф. Та обожала офицеров, Мария нет. Этот человек обольщается напрасно. Офицерские балы ее не интересуют. У нее есть призвание. Свою любовь она отдала музыке.

— Послушай, Макс…

— Да, — сказал он, — я тебя тоже.

* * *