Сорок пять

И он забился поглубже в кресло, свернувшись калачиком, так что даже самый лучший в королевстве моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не мог бы увидеть в этом огромном кресле, куда погрузился Шико, что-либо, кроме выступов резьбы на его ручках и спинке.

Господин де Жуаез, хоть он и был главным адмиралом Франции, тоже ничего другого не заметил.

Увидав своего юного любимца, король радостно вскрикнул и протянул ему руку.

– Садись, Жуаез, дитя мое, – сказал он. – Боже мой, как ты поздно явился.

– Сир, – ответил Жуаез, – ваше величество очень добры, что изволили эго заметить.

И герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла кровать, уселся на одну из вышитых лилиями подушек, разбросанных для этой цели на ступеньках.

Глава 15 О том, как трудно бывает королю найти хорошего посла

Шико, по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.

– Ну что ж, Жуаез, – сказал Генрих, – хорошо вы побродили по городу?

– Отлично, сир, благодарю вас, – рассеянно ответил герцог.

– Как быстро исчезли вы сегодня с Гревской площади!

– Послушайте, сир, честно говоря – не очень-то это развлекательное зрелище. И не люблю я смотреть, как мучаются люди.

– Какой жалостливый!

– Нет, я эгоист… Чужие страдания действуют мне на нервы.

– Ты знаешь, что произошло?

– Где именно, сир?

– На Гревской площади?

– По правде говоря – нет.

– Сальсед отрекся от своих показаний.

– Вот как!

– Вам это безразлично, Жуаез?

– Мне?

– Да.

– Признаюсь откровенно, сир, я не придавал большого значения тому, что он мог сказать. К тому же я был уверен, что он от всего отречется.

– Но ведь он сперва сознался.

– Тем более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы и начали действовать, пока ваше величество сидели спокойно: это было неизбежно.

– Как! Ты предвидишь такие вещи и ничего мне не говоришь?

– Да ведь я не министр, чтобы говорить о политике.

– Оставим это, Жуаез.

– Сир…

– Мне понадобится твой брат.

– Мой брат, как и я сам, сир, всегда к услугам его величества.

– Значит, я могу на него рассчитывать?

– Разумеется.

– Ну, так я хочу дать ему одно небольшое поручение.

– Вне Парижа?

– Да.

– В таком случае это невозможно, сир.

– Как так?

– Дю Бушаж в настоящее время не может уехать.

Генрих приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.

– Что это значит? – спросил он.

Жуаез с величайшей невозмутимостью выдержал недоумевающий взгляд короля.

– Сир, – сказал он, – это самая понятная вещь на свете! Дю Бушаж влюблен, но он недостаточно искусно приступил к делу. Пошел по неправильному пути, и вот бедный мальчик начал худеть, худеть…

– И правда, – сказал король, – это бросилось мне в глаза.

– И все мрачнел, черт побери, – словно он живет при дворе вашего величества.

От камина до собеседника донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением огляделся по сторонам.

– Не обращай внимания, Анн, – засмеялся Генрих, – это одна из моих собачек заснула в кресле и рычит во сне. Так ты говоришь, друг мой, что бедняге дю Бушажу взгрустнулось?

– Да, сир, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он где-то повстречал женщину, все время пребывающую в угнетенном состоянии ума. Нет ничего ужаснее таких встреч. Однако и у подобных натур можно добиться успеха не хуже, чем у женщин веселого нрава. Все дело в том, как за них взяться.

– Ну, ты-то не очень смутился бы, распутник!

– Вот тебе и на! Вы называете меня распутником за то, что я люблю женщин?

Генрих вздохнул.

– Так ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?

– Так, по крайней мере, утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.

– И, несмотря на ее скорбное настроение, ты бы добился успеха?

– Черт побери! Все дело в том, чтобы играть на противоположностях. Настоящие трудности бывают только с женщинами сдержанного темперамента: они требуют от добивающегося их благосклонности одновременно и любезностей, и известной строгости, а соединить это мало кому удается. Дю Бушажу попалась женщина мрачная, и любовь у него поэтому несчастная.

– Бедняга! – сказал король.

– Вы понимаете, сир, – продолжал Жуаез, – что не успел он сделать мне это признание, как я начал его лечить.

– Так что…

– Так что в настоящее время курс лечения начат.

– Он уже не так влюблен?

– Нет, сир, но у него появилась надежда внушить любовь: это ведь более приятное лечение, чем вовсе лишать людей их чувства. Итак, начиная с сегодняшнего вечера, он, вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее, как только возможно: сегодня вечером, к примеру, я посылаю к его возлюбленной тридцать итальянских музыкантов, которые устроят под ее балконом неистовый шум.

– Фи! – сказал король. – Что за пошлая затея!

– Как так – пошлая? Тридцать музыкантов, которым равных нет в мире!

– Ну знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда я был влюблен в госпожу де Конде!

– Да, но ведь тогда были влюблены именно вы, сир.

– Безумно влюблен, – ответил король.

Тут снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на насмешливое хихиканье.