Сорок пять

– Безусловно, сир, особенно нам, королям.

– Почему нам в особенности, сударыня?

– Потому что о нас, королях, вообще так много судачат, что у нас покоя бы не было, если бы мы стали считаться с разговорами.

– Так вот, друг мой, я с вами вполне согласен и сейчас дам вам отличный повод применить свою философию.

Маргарита подумала, что наступает решительный момент. Она собрала все свое мужество и довольно спокойно ответила:

– Хорошо, сир. Сделаю это очень охотно.

Генрих начал тоном кающегося, который должен сознаться в тяжелом грехе:

– Вы знаете, как я забочусь о бедняжке Фоссэз?

– Ага! – вскричала Маргарита, видя, что речь пойдет не о ней, и принимая торжествующий вид. – Да, да, о малютке Фоссэз, о вашей приятельнице.

– Да, сударыня, – ответил Генрих все тем же тоном, – да, о малютке Фоссэз.

– Моей фрейлине?

– Вашей фрейлине.

– Вашей любимице, от которой вы без ума!

– Ах, вы, друг мой, заговорили на манер одного из тех слухов, которые только что осуждали.

– Вы правы, сир, – улыбнулась Маргарита, – смиренно прошу у вас прощения.

– Друг мой, вы правы, слухи часто оказываются ложными, и нам, особенно же нам, королям, крайне необходимо превратить эту теорему в аксиому… но, помилуй бог, сударыня, я, кажется, заговорил по-гречески.

И Генрих расхохотался.

В этом столь бурном хохоте и особенно в сопровождавшем его остром взгляде Маргарита уловила иронию, что снова вызвало у нее беспокойство.

– Так что же насчет Фоссэз? – сказала она.

– Фоссэз больна, друг мой, и врачи не могут определить, что у нее такое.

– Это странно, сир. По уверениям вашего величества, Фоссэз никогда не грешила. Фоссэз, послушать вас, даже перед королем устояла бы, если бы король заговорил с ней о любви. И вот Фоссэз, этот невинный цветок, эта кристально чистая Фоссэз вынуждена прибегать к помощи врачебной науки, которая и должна разбираться в ее радостях и горестях?

– Увы! Дело обстоит не так, – с грустью произнес Генрих.

– Что? – воскликнула королева злорадно, ибо даже самая умная и великодушная женщина не может удержаться от удовольствия пустить стрелу в другую женщину. – Как? Фоссэз не цветок невинности?

– Этого я не сказал, – сухо ответил Генрих. – Упаси меня бог осуждать кого-нибудь. Я говорю, что моя доченька Фоссэз чем-то больна и скрывает свою болезнь от врачей.

– Хорошо, пусть от врачей, но не от вас же, поверенного ее тайн, названого отца… это мне кажется странным.

– Я больше ничего не знаю, друг мой, – ответил Генрих, снова любезно улыбнувшись, – а если и знаю, то считаю за лучшее на этом остановиться.

– В таком случае, сир, – сказала Маргарита, которая по обороту, принятому разговором, решила, что ей предстоит даровать прощение, в то время как она опасалась, не придется ли ей вымаливать его, – в таком случае, сир, я уж не знаю, что угодно вашему величеству, и жду, чтобы вы объяснились.

– Что ж, если вы ждете, друг мой, я вам все скажу.

Маргарита жестом показала, что она готова все выслушать.

– Нужно было бы… – продолжал Генрих, – но я, пожалуй, слишком много от вас требую, дорогая…

– Скажите все же.

– Нужно было бы, чтобы вы сделали мне великое одолжение и посетили мою доченьку Фоссэз.

– Чтобы я навестила эту девицу, о которой говорят, будто она имеет честь состоять вашей любовницей, – причем вы и не отрицаете, что она может эту честь себе приписывать?

– Ну, ну, потише, друг мой, – сказал король. – Честное слово, вы так громко говорите, что, чего доброго, вызовете скандал, а я не поручусь, что подобный скандал не обрадует французский двор, ибо в письме короля, моего шурина, прочитанном Шико, стояло quotidie scandalum, то есть это понятно даже для такого жалкого гуманиста, как я, «каждодневный скандал».

Маргарита сделала движение.

– Для того чтобы это перевести, не нужно знать латыни, – продолжал Генрих, – это почти по-французски.

– Но, сир, к кому же эти слова относились? – спросила Маргарита.

– Вот этого-то я и не смог понять. Но вы, знающая латынь, поможете мне разобраться, когда мы до этого дойдем.

Маргарита покраснела до ушей. Генрих между тем, опустив голову, слегка приподнял руку, словно простодушно раздумывал над тем, к кому при его дворе могло относиться выражение quotidie scandalum.

– Хорошо, сударь, – сказала королева, – вы хотите, во имя нашего согласия, принудить меня к унизительному поступку. Во имя согласия я повинуюсь.

– Благодарю вас, друг мой, – сказал Генрих, – благодарю.

– Но какова будет цель моего посещения?

– Это очень просто, сударыня.

– Все же надо меня просветить, ибо я настолько проста, что не догадываюсь.

– Так вот, вы найдете Фоссэз среди других фрейлин, так как она спит в их помещении. Вы сами знаете, как эти особы любопытны и нескромны, – нельзя и представить себе, до чего они могут довести Фоссэз.

– Значит, она чего-то опасается? – вскричала Маргарита, вновь охваченная гневом и злобой. – Она хочет спрятаться от всех?

– Не знаю, – сказал Генрих. – Я знаю лишь одно – ей надо покинуть помещение фрейлин.

– Если она хочет прятаться, пусть на меня не рассчитывает. Я могу закрывать глаза на некоторые вещи, но не стану сообщницей.