Сорок пять

Затем Генрих, притворяясь, что для этого нужны такие же усилия, какие потребовались Геркулесу, сыну Алкмены, для укрощения Немейского льва, укрощал мнимое чудовище, которое все-то и было величиной с кулак, с неописуемым удовольствием повторяя ему:

— А! Ты побежден, мастер Лов, побежден, гнусный лигист мастер Лов, побежден! Побежден! Побежден!

Это было все, что смогли уловить господа де Вилькье и д’О, два великих дипломата, уверенных, что ни одна тайна человеческая не может быть сокрыта от них. За исключением этих речей, обращенных к мастеру Лову, Генрих все время хранил молчание.

Ему нужно было подписывать бумаги — он их подписывал; нужно было слушать — он слушал, закрыв глаза так естественно, что невозможно было определить, спит он или слушает.

Наконец пробило три часа пополудни.

Король потребовал к себе г-на д’Эпернона.

Ему ответили, что герцог производит смотр легкой коннице.

Он велел позвать Луаньяка.

Ему ответили, что Луаньяк занят отбором лимузенских лошадей.

Полагали, что король будет раздосадован тем, что двое подвластных ему людей не подчинились его воле, — отнюдь нет; вопреки ожиданию, он с самым беспечным видом принялся насвистывать охотничью песенку — развлечение, которому он предавался только тогда, когда был вполне доволен собой.

Было ясно, что упорное желание молчать, которое король обнаруживал с самого утра, сменилось все возраставшей потребностью говорить. Эта потребность стала неодолимой; но так как возле короля никого не оказалось, то ему пришлось беседовать с самим собой.

Он спросил себе полдник и приказал, чтобы во время еды ему читали вслух назидательную книгу; вдруг он прервал чтение вопросом:

— “Жизнь Суллы” написал Плутарх, не так ли?

Чтец читал книгу религиозного содержания; когда его прервали вопросом чисто мирского свойства, он с удивлением воззрился на короля.

Тот повторил свой вопрос.

— Да, ваше величество, — ответил чтец.

— Помните ли вы то место, где историк рассказывает, как Сулла избежал смерти?

Чтец смутился:

— Не очень хорошо помню, сир, я давно не перечитывал Плутарха.

В эту минуту доложили о его преосвященстве кардинале де Жуаезе.

— А, вот кстати, — воскликнул король, — явился ученый человек, наш друг; уж он-то ответит нам без запинки!

— Ваше величество, — сказал кардинал, — неужели мне посчастливилось явиться кстати? Это такая редкость в нашем свете!

— Право слово, очень кстати; вы слышали мой вопрос?

— Если не ошибаюсь, ваше величество, вы изволили спросить, каким образом и при каких обстоятельствах диктатор Сулла спасся от смерти?

— Совершенно верно. Вы можете ответить на этот вопрос, кардинал?

— Нет ничего легче, ваше величество.

— Тем лучше!

— Ваше величество, Сулле, погубившему такое множество людей, опасность лишиться жизни угрожала только в сражениях. Ваше величество, по всей вероятности, имели в виду какое-нибудь из них?

— Да, и я теперь припоминаю — в одном из этих сражений он был на волосок от смерти. Прошу вас, кардинал, раскройте Плутарха — он, наверно, лежит здесь, в переводе славного Амьо, и прочтите мне то место, где повествуется о том, как благодаря быстроте своего белого коня римлянин спасся от вражеских дротиков.

— Сир, совершенно излишне раскрывать Плутарха; это событие произошло во время битвы, которую он дал Самниту Телезирию и Луканцу Лампонию.

— При вашей учености, любезный кардинал, вы, конечно, должны это знать лучше, чем кто-либо!

— Право, вы слишком добры ко мне, — с поклоном ответил кардинал.

— Теперь, — спросил король после недолгого молчания, — объясните мне, почему враги никогда не покушались на римского льва, столь жестокого?

— Ваше величество, — молвил кардинал, — я отвечу вам словами того же Плутарха.

— Отвечайте, Жуаез, отвечайте!

— Карбон, заклятый враг Суллы, зачастую говорил: “Мне приходится одновременно бороться со львом и с лисицей, живущими в сердце Суллы; но лисица доставляет мне больше хлопот”.

— Вот оно что! — задумчиво протянул Генрих. — Лисица!

— Так говорит Плутарх.

— И он прав, кардинал, — заявил король, — он прав. Кстати, уж если речь зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате?

— О котором из них? Вашему величеству ведь известно, что у меня их четверо!

— Разумеется, о герцоге д’Арке, моем друге.

— Нет еще, ваше величество.

— Только бы герцог Анжуйский, до сих пор так хорошо умевший изображать лисицу, сумел теперь хоть немного быть львом!

Кардинал ничего не ответил, ибо на сей раз Плутарх ничем не мог ему помочь: многоопытный царедворец опасался, как бы его ответ, если он скажет что-нибудь приятное о герцоге Анжуйском, не был неприятен королю.

Убедившись, что кардинал намерен отмолчаться, Генрих снова занялся мастером Ловом; затем, сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в роскошную одежду и прошел в свой кабинет, где его ждал двор.

При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, особенно остро ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил, никто еще не видел короля — и, однако, у всех настроение соответствовало обстоятельствам.

Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены.