Сорок пять

На этот раз Маргарита побагровела.

— Клевета, сир! — вскричала она. — Неужто вы станете повторять мне клеветнические наветы?

— Какая клевета? — спросил Генрих самым невозмутимым тоном. — Разве вы обнаружили в этих словах клевету, сударыня? Я ведь просто вспомнил одно место из письма моего брата: “Margota cum Turennio conveniunt in castello nomine Loignac”. Право же, надо, чтобы какой-нибудь грамотей перевел мне это письмо.

— Хорошо, прекратим эти игру, — продолжала Маргарита, вся дрожа, — и скажите мне без обиняков, чего вы от меня ждете.

— Так вот, я хотел бы, друг мой, чтобы вы перевели Фоссез из комнаты фрейлин в отдельную комнату и прислали к ней одного только врача, способного держать язык за зубами, — например вашего.

— О, я понимаю, в чем дело! — вскричала королева. — Фоссез, так кичившаяся своей добродетелью, Фоссез, лживо изображавшая себя девственницей, Фоссез беременна и скоро должна родить!

— Я этого не сказал, друг мой, — заметил Генрих, — я этого не сказал, это утверждаете вы.

— Это так, сир, это так! — вскричала Маргарита. — Ваш вкрадчивый тон, ваше ложное смирение — все доказывает, что я права. Но есть жертвы, которых от своей жены не может требовать даже король. Покрывайте сами грехи Фоссез, ваше величество. Вы соучастник, это ваше дело: страдать должен виновный, а не невинный.

— Правильно, виновный. Вот вы опять напомнили мне выражение из этого ужасного письма.

— Какое же?

— Да, “виновный” по-латыни будет, кажется, “nocens”?

— Да, сир, “nocens”.

— Так вот, в письме стоит: “Margota cum Turennio, ambo nocentes, conveniunt in castello nomine Loignac”. Боже, как жаль, что при такой хорошей памяти я так мало образован!

— “Ambo nocentes”, — тихо повторила Маргарита, становясь белее своего крахмального кружевного воротника, — он понял, он понял.

— “Margota cum Turennio ambo nocentes”. Что же, черт побери, хотел мой братец сказать этим “ambo”? — безжалостно продолжал Генрих Наваррский. — Помилуй Бог, дорогая моя, удивительно, как это вы, так хорошо знающая латынь, еще не дали мне объяснения этой смущающей меня фразы.

— Ваше величество, я уже имела честь говорить вам…

— О, черт возьми, — прервал ее король, — да вот и сам Turennius бродит под вашими окнами и поглядывает ввысь, словно дожидается вас, бедняга. Я дам ему знак подняться сюда. Он человек весьма ученый и скажет мне то, что я хочу знать.

— Ваше величество! — вскричала Маргарита, приподнимаясь с кресла и складывая с мольбою руки. — Сир, будьте великодушнее, чем все сплетники и клеветники Франции.

— Э, друг мой, сдается мне, что у нас в Наварре народ не более снисходительный, чем во Франции, и только что сами вы… проявляли большую строгость к бедняжке Фоссез.

— Строгость, я? — вскричала Маргарита.

— А как же, припомните. А ведь нам здесь подобает быть снисходительными, мадам. Мы ведем такую мирную жизнь: вы даете балы, которые так любите, я езжу на охоту, которая меня так развлекает…

— Да-да, сир, — сказала Маргарита, — вы правы, будем снисходительны.

— О, я был уверен, что сердце у вас доброе.

— Вы ведь знаете меня, ваше величество.

— Да. Так вы пойдете проведать Фоссез, не правда ли?

— Да.

— Переведете ее в отдельную комнату?

— Да.

— И никакой охраны. Врачи молчаливы, им уж так положено. А солдаты привыкли болтать.

— Это верно.

— И если, на беду, то, о чем говорят, правда и бедняжка, проявив слабость, поддалась искушению…

Генрих возвел очи горе.

— Это возможно, — продолжал он. — Женщина — сосуд скудельный. “Res fragilis mulier est”, как говорится в Евангелии.

— Ноя женщина, и знаю, что должна быть снисходительной к женщине.

— Ах, вы ведь все знаете, друг мой. Вы поистине образец совершенства и…

— И что же?

— И я целую вам ручки.

— Но поверьте, ваше величество, — продолжала Маргарита, — жертву эту я приношу лишь из добрых чувств к вам.

— О, — сказал Генрих, — я же вас отлично знаю, мадам, и брат мой, король Французский, тоже: он говорит о вас в этом письме столько хорошего, добавляя: “Fiat sanum exemplum statim atque res certior eveniet”[16]. Хороший пример, о котором здесь идет речь, без сомнения, тот, который подаете вы.

И Генрих поцеловал холодную, как лед, руку Маргариты.

— Передайте от меня тысячу нежных приветов Фоссез, мадам. Займитесь ею, как вы мне обещали. Я еду на охоту.

Может быть, я увижу вас лишь по возвращении, может быть, не увижу никогда… волки эти — звери опасные. Дайте-ка я поцелую вас, друг мой.

И он почти с нежностью поцеловал Маргариту и вышел, оставив ее ошеломленной тем, что она услышала.

XVII ИСПАНСКИЙ ПОСОЛ

Король вернулся в свой кабинет, где уже находился Шико.

Шико все еще тревожило объяснение между супругами.

— Ну как, Шико? — спросил Генрих.

— Что?

— Знаешь ты, что сказала королева?

— Нет.

— Она сказала, что твоя проклятая латынь разрушает наше семейное счастье.

— Ах, ваше величество, — вскричал Шико. — Ради Бога, забудем эту латынь и на том покончим! Когда латинский текст читаешь наизусть, это совсем не то, что написать его на бумаге: первый развеется по ветру, а со вторым и огонь не справится.