Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы)

16 октября 1946 года в нюрнбергской тюрьме американский сержант привел в исполнение смертные приговоры. Тела казненных сожгли, а прах развеяли по ветру. Оставшиеся в живых осужденные разобрали виселицы. А их собственная судьба решалась потом еще семь долгих месяцев. Ровно столько победившие страны договаривались о том, как приводить в исполнение приговор в отношении тех, кому была сохранена жизнь. Наконец решение найдено — действовать “в соответствии с законоположением о порядке приведения в исполнение уголовных наказаний в немецких тюрьмах”. Союзнический Контрольный Совет счел необходимым выбрать место заключения в черте Берлина. Из четырнадцати городских тюрем самой изолированной и удобной для охраны оказалась тюрьма Шпандау в английском секторе Западного Берлина. Выбор пал на нее.

Ранним утром 18 июля 1947 года семеро заключенных нюрнбергской тюрьмы, прикованные наручниками к американским военным полицейским, на автобусе английских ВВС в сопровождении бронетранспортеров и джипов с солдатами были доставлены на ближайший аэродром. Через два с половиной часа самолет “Дакота” с необычными пассажирами приземлился на аэродроме Гатов в Западном Берлине. Еще через четверть часа машина с зарешеченными окнами остановилась у ворот трехэтажного здания из темно-красного кирпича по Вильгельмштрассе, № 23. Прусская военная тюрьма, построенная в 1578 году в далеком пригороде Берлина, подверглась лишь незначительной модернизации.

Кирпичная стена высотой около шести метров по периметру была оборудована шестью сторожевыми вышками. Часовые, вооруженные автоматами, наблюдали за всей территорией тюрьмы с этих вышек. В ночное время территория освещалась мощными прожекторами. Каждые десять минут охрана, несущая службу на вышках, нажимала на специальную кнопку сигнализатора и в директорской на выходящей ленте записывались время и номер поста. Компьютер работал без остановки день и ночь. Старший надзиратель или председательствующий директор регулярно просматривали ленту. С внешней стороны стены были поставлены еще два дополнительных ограждения из колючей проволоки высотой в три метра, причем ближайшее к стене — под током высокого напряжения. В тюрьме имелась автономная электростанция, которая обеспечивала все ее внутренние потребности и не зависела от электроснабжения города. Между наружной стеной и электрифицированным забором была оборудована нейтральная полоса — покрытая травой земля. На территории тюрьмы имелись несколько дворов для прогулок, большой сад, складские помещения и мастерские, а также запасное здание тюрьмы. В Шпандау можно было попасть только через входные ворота со стороны Вильгельмштрассе.

По иронии судьбы новые заключенные хорошо знали эту тюрьму-крепость. Выбор ее был поистине справедлив, так как начиная с 1933 года она служила следственной тюрьмой и сборным пунктом для противников гитлеровского режима перед отправкой их в концентрационные лагеря. Вплоть до 47-го года в Шпандау сохранялись орудия пыток, специальное помещение с гильотиной и виселица. На стенах камер еще можно было прочитать надписи на русском, украинском, польском и сербском языках. Теперь здесь в одиночных камерах предстояло провести долгие годы Карлу Деницу, Константину фон Нейрату, Эриху Редеру, Альберту Шпееру, Бальдуру фон Шираху, Вальтеру Функу, а Рудольфу Гессу, приговоренному к пожизненному заключению, суждено было умереть в ее стенах. Самой же тюрьме предназначалось быть снесенной с лица земли после кончины последнего заключенного. Так оно и случилось, но если говорить о приговоре, то он предусматривал иное: преступник должен был закончить свою жизнь естественной смертью. А тут — самоубийство! Впрочем, обстоятельства скорее свидетельствуют… об убийстве заключенного. Обо всем этом я сразу подумала, как только прочитала в “ЛГ” о “самоубийстве” Гесса. Но все по порядку…

В августе 57-го года я была откомандирована из Москвы в Берлин для работы переводчицей в Шпандау. Я знала английский и французский, поэтому мне не составило большого труда в короткие сроки выучить немецкий. Одновременно пришлось выполнять еще и обязанности цензора.

Однако трудности, которые встретились на первых порах, были связаны отнюдь не с языками. По Уставу тюрьмы работа женского персонала внутри Шпандау категорически запрещалась, и когда председательствующий на заседании советский директор представил меня своим западным коллегам, произошло замешательство. Американцы заявили официальный протест и попросили решение вопроса перенести на следующее заседание. Я не была допущена в камерный блок. Прошло какое-то время, пока “западники” согласились на мое назначение и мне оформили постоянный пропуск для работы в тюрьме. На пропуске было мое фото в военной форме, фамилия на трех языках — английском, французском и русском, особые приметы (отпечатки пальцев не требовали только у русских), печать и подписи четырех директоров.