Сорок дней спустя

Автобус подъезжал к его остановке, пора было протискиваться к выходу. Вот и помпезный Драматический театр – один из самых крупных за Уралом, окруженный домами со шпилями в стиле «сталинский ампир», каждое чуть напоминает уменьшенную копию МГУ.

Пассажиры продолжали отыгрывать свои роли. Так же посапывал младенец, обсуждали парней и косметику девчонки, балдел под наушники юнец, и миловалась парочка маргиналов, достав вторую бутылку. Старик со старухой тихо разговаривали о ценах, о радикулите и запрете лампочек («У меня еще с две тысячи десятого сорок штук в шкафу лежит, на черный день…»). Кондуктор феей порхала по салону, обилечивая народ.

– Напомню, что в рамках договора СНВ-3 общее число баллистических ракет шахтного базирования будет доведено до…

Господи, да не шумите вы. Дайте послушать. Почему-то ему казалось, что это очень важно.

Но нет. Вот и остановка. Надо, оставив этих людей с их радостями и горестями, идти домой. Но почему же ему так не хотелось?

Потому что в глубине души Данилов догадывался: в окружающем мире что-то не так. Никто его не ждет. И, ступив на асфальт, он не окажется на родной улице.

Двери с шипением открылись, он сделал шаг в чудесный солнечный день. И в тот же миг и город детства, и люди рассыпались в прах…

Он сразу понял, что это сон. Хоть и цветной, трехмерный. Он помнил касание ветра, жесткость сиденья, вкус пыли и запах бензина.

«Наверно, это от кислородного голодания…» – пыталось подвести рациональную базу проснувшееся сознание.

«Кислород… Это что? Это зачем?» – удивилось то, что было на месте сознания, пока оно почивало. Но это нечто уже уходило.

Момент перехода был скучным. Никакого тебе буйства красок во тьме. Никакого ощущения полета, голосов, видений. Просто реальность стала натягиваться на него, как тесный противогаз, воняющий потом и резиной. Он все вспомнил, и сразу захотелось выть и сдирать с себя кожу ногтями.

…Саша упал у самой кромки, чудом задержавшись в расщелине среди ржавых труб и битого кирпича. От недавней легкости в ногах не осталось и следа. Пудовые гири тянули к земле и еще глубже – в землю. Как будто яма очень не хотела, чтобы он уходил…

А это уже реальность. Добро пожаловать домой.

Только не обратно… Только не туда… Если нельзя остаться в том весеннем дне, то уж лучше здесь, на меже, где нет ни времени, ни пространства.

Ему хотелось забыть дорогу в тюрьму из плоти, но голос вырвал его из пучины сна. Саша попытался нырнуть обратно, в комфортную бездну, но восходящий поток подхватил его, потащил к поверхности. А голос бубнил: «Просыпайся… Просыпайся… Просыпайся…»

Сопротивляться было бесполезно. Пробуждение было похоже на быстрый подъем с глубины. Он взмывал сквозь мутную толщу, не видя ничего, по внутреннему компасу, плыл к поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Мир принял его, но с неохотой и тут же подарил набор ощущений, которые переживают новорожденные. В момент перехода боль отозвалась во всех мышцах, как при кессонной болезни, накатывая волнами. Его то резали тупым ножом, то рубили топором на колоде, то дробили чем-то тяжелым. Но когда он наконец закричал, как все, кто не по своей воле приходит в этот нелепый мир, крик был беззвучным – из горла не вырвалось даже хрипа.

Боль была знакомой. Возможно, она присутствовала рядом все это время, но чувства были притуплены, а память так податлива, что не запомнились даже нечеловеческие страдания.

Наконец огонь во всем теле угас. Снова наполнив легкие тяжелым воздухом, человек открыл глаза. Недели во мраке научили его ориентироваться, полагаясь не только на зрение; научили обращать внимание на вибрацию пола, движение воздуха и малейшие шорохи.

Он не увидел потолка над головой – от зрения было мало проку. Оно подсказывало, что привычную темноту ничто не нарушает, и только. Если б на улице зажегся фонарик, он заметил бы изменение освещенности, даже сквозь ставни и снежную толщу до середины окна.

Александр вспомнил, что после встречи с Провалом он шел, не видя ничего перед собой, пока не оказался у подножия невысоких гор, цепь которых протянулась километров на пять вдоль всего центра города. Кое-где горы подходили к жилым домам вплотную. Он даже не знал, есть ли у них название. Не Гималаи, но деталь рельефа заметная – самая рослая была метров четыреста высотой, из его дома гряда была видна в любую погоду. Лет до двадцати он думал, что это терриконики, сложенные из вычерпанной из земли породы. И летом 2017-го, когда его заявление на перевод в НГУ уже лежало на столе у ректора, какая-то сила заставила его подняться на ближайшую гору. Склоны, густо поросшие кустарником, были отвесными, но наверх вели несколько козьих троп. Такой увалень, как Александр, мог споткнуться о корягу и по пути вниз пересчитать ребра. Повезло. Правда, во время подъема он здорово сбил дыхалку. Вершина оказалась пятачком два на два, если не считать оставленной геодезистами мачты и нескольких пивных банок. Там он и сидел добрых полчаса, хотя высота была недостаточной, чтоб город показался красивым. Романтик хренов.