Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

Поражает уверенность одного из собеседников! Ведь повстанческие возможности, хотя бы в отношении боеприпасов, были рассчитаны лишь на то, чтобы опередить вступающие войска Советской Армии. День, два… По самым оптимистическим оценкам — максимум три — пять дней боев…

Пожалуй, сомнения второго собеседника были обоснованны!

Последние километры. Нет, я, разумеется, не знаю, о чем тогда думал этот человек — именно человек, а не бог, но человек, нависавший, подобно скале, над судьбами советских народов, скале, тень которой падала и на исторические судьбы поляков. Я не знаю, о чем думал Сталин, и никто не знает этого. Но можно предполагать, догадываться, выдвигать рабочие гипотезы. Однако прежде всего напомним, что все выводы надо делать из однажды принятых исходных положений. Мы знаем, что он не был богом… И следовательно, если он не был богом — он не был ни всеведущим, ни всемогущим.

Итак, я не знаю, о чем он думая ни 3 августа, когда говорил Миколайчику: «Дай бог, чтобы так было», ни 5 августа, когда телеграфировал Черчиллю: «Думаю, что сообщенная Вам информация поляков сильно преувеличена и не внушает доверия», ни 9 августа, когда говорил Миколайчику, что еще 5 августа ожидал взятия Варшавы, ни 16 августа, когда в ответ на послание Черчилля по вопросу помощи Варшаве с воздуха отвечал: «…Советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры, так как оно не может нести ни прямой, ни косвенной ответственности за варшавскую акцию»{113}. Я также не знаю, о чем он думал, когда в начале сентября распорядился дать согласие на «челночные» полеты над Варшавой самолетов с запада на советские аэродромы.

Впрочем, я полагаю, что каждый раз он думал о чем-то ином, поскольку уже что-то иное знал и в каждый данный момент по-иному оценивал обстановку.

Впрочем, не так уж важно, о чем он думал. Гораздо важнее, какие он принимал решения. А об этом мы косвенно, пожалуй, можем судить, ибо знаем обстоятельства, в которых эти решения принимались, знаем их непосредственные и опосредствованные результаты. Мы знаем реальности ситуации и хода событий на фронте.

Сегодня, по прошествии более 30 лет, когда мы имеем возможность узнать эти реальности (хотя по-прежнему еще не полностью, но гораздо лучше, чем мир знал их в 1944 году), нас поражает разрыв между действительностью на поле битвы и тогдашним «общественным сознанием» — взглядами мира на ситуацию. В этих взглядах, формировавшихся из догадок, основанных на неполной и односторонней информации, на которой сказывались дипломатическая игра и прямая пропаганда, весьма часто обнаруживались тенденции, прямо противоположные истинному направлению развития материальной действительности войны. На рубеже 1941—1942 годов, летом и осенью 1942 года, в моменты, когда крепли и сосредоточивались силы для могучих советских контрнаступлений, не только генерал Андерс, но также штабы и правительства, значительная часть мирового общественного мнения со дня на день ожидали, кто с радостью, кто с тревогой, окончательного истощения советской силы сопротивления, окончательного падения Советского Союза. Позднее могучие усилия советского народа, мужество солдат, мудрость полководцев изменили обстановку на фронте, а советская дипломатия и пропаганда, опираясь на эти реальные успехи, в еще более значительной степени изменили настроения мировой общественности. В 1944 году мир, зачарованный масштабами и темпами советских побед, поверил не только в могущество СССР и его армии, но и во всемогущество «дядюшки Джо». Я думаю, что последний в свою очередь, используя в текущей политике эту веру, сумел так укрепить ее, что даже временным слабостям придавал видимость силы, и это вызывало еще большее уважение со стороны его партнеров.

Итак, мне думается, что Сталин, что бы он тогда ни говорил, 3 августа имел достаточно оснований сомневаться в скором освобождении Варшавы… Он ведь отлично знал, что операция «Багратион», последним эхом которой были орудийные залпы на предпольях Варшавы, планировалась Верховным Главнокомандованием Советской Армии в значительно более скромных масштабах. Первоначально она планировалась только на глубину 150 километров, как Бобруйская операция. В мае она была утверждена как Белорусская операция, рассчитанная на 250 километров{114}, и из этого исходило планирование работы фронтовых тылов. В этом варианте ее целью был разгром немецкой группы армий «Центр», освобождение Белоруссии и создание таким образом выгодных предпосылок для освобождения в будущем Литвы и Польши. Однако, когда в мае окончательно уточнялся план и принималось решение, надо было учитывать опыт прошлого, и в частности уроки 1941 года. Они свидетельствовали о необходимости наступать через Белоруссию только к северу от Полесских болот и при этом поддержать наступление действиями на южном фланге через Волынь на Люблин и Демблин{115}.