Соотношение сил

– Насколько мне известно, шансов у мистера Черчилля немного. – Ваня пошевелил пышными серебристыми усами. – Армия и флот его, конечно, уважают, а вот в правительственных кругах ему не доверяют, считают авантюристом. Но все-таки главная надежда на Францию, об этом нельзя забывать.

– У них очень сильная армия, – подхватила Томушка. – Петен хотя и стар, но это дух Франции, легенда Первой мировой. Да еще неприступная Мажино!

Ваня затушил окурок о край урны и снисходительно взглянул на Габи.

– Ваш любимый Черчилль еще в тридцать третьем, когда Гитлер пришел к власти, сказал: благодарю Бога за французскую армию!

– Конечно, конечно. – Габи кивнула с серьезной миной. – Пусть Гитлер только попробует сунуться, французы разобьют его в пух и прах.

Томушка вдруг посмотрела на часы, охнула.

– Простите, нам пора, мы заказали лодочную экскурсию по озеру, к трем должны быть на пристани.

Старики торопливо засеменили к набережной. Габи и Ося побрели назад, к площади, к газетному киоску.

– Дания без боя, Норвегия не сегодня завтра. – Ося покачал головой. – Повезло фюреру с их нейтралитетом.

– Ему всегда везет, – сквозь зубы процедила Габи. – Знаешь, как переводится слово «нейтралитет» с политического на человеческий? Трусость и тупость! Вот с чем ему повезло на самом деле. Как-то даже чересчур.

Ося обнял ее за талию, поцеловал в ухо:

– Ну и замечательно!

Габи отстранилась, сверкнула на него синим глазом.

– С ума сошел? Что тут замечательного?

– Шальная удача кружит голову. – Ося ухмыльнулся. – Кажется, так будет вечно. А ведь это мышеловка.

– Завод тяжелой воды в Норвегии – вот мышеловка не для него, а для всех нас! – Габи сморщилась. – О чем вообще твоя драгоценная «Сестра» думает?

Они подошли к киоску, Габи открыла сумочку, чтобы достать мелочь. Ося сжал ее запястье.

– Не нужно.

– Что?

– Газет не нужно. Давай потерпим хотя бы до завтра. Ну зачем портить себе медовый месяц?

Габи помолчала, вздохнула.

– Какой месяц? Осталось четыре с половиной дня. – Она чмокнула его в кончик носа. – Давай-ка мы тоже закажем лодочную прогулку по озеру.

* * *

Солнце ударило в свежевымытое окно. Из открытой форточки доносился возбужденный птичий щебет. Карл Рихардович оглядел класс. Немецкая группа писала последнее, экзаменационное сочинение. Владлен Романов макнул перо в чернильницу-непроливайку, наморщил выпуклый упрямый лоб. Правое ухо ярко розовело, пронизанное насквозь солнечными лучами. Владлен аккуратно стряхнул чернильную каплю с кончика пера и продолжил писать.

Толик Наседкин нетерпеливо ерзал, косился на Любу Вареник. Она строчила что-то карандашом, но не на тетрадных листках с печатями, а на голубенькой промокашке. Понятно, «шпору» для Наседкина готовила, добрая душа.

Карл Рихардович тактично отвернулся. Для Толика списать сочинение с Любиной «шпоры» и сделать меньше двадцати ошибок – интеллектуальный подвиг.

Краем глаза он уловил быстрое движение, промокашка под партами перекочевала к адресату. Наседкин насупился, сгорбился, почитал с коленки, наконец макнул перо в чернильницу, принялся корябать на листке, то и дело подглядывая в «шпору». Белобрысая голова дергалась вверх-вниз, как на шарнире.

– Курсант Наседкин, положите на стол, не мучайтесь, – тихо произнес доктор, продолжая смотреть в окно, – все равно больше троечки вам не светит.

Наседкин вскочил, промокашка мягко спланировала в проход между рядами.

– Виноват, товарищ Штерн!

– Да уж ладно, товарищ курсант, поднимите, что уронили, и сядьте на место.

– Есть, товарищ Штерн!

«Рявкает он здорово, – усмехнулся про себя доктор, – ему бы на плацу командовать: рравняйсь-смиррно, напрра-нале!»

Он поймал испуганный взгляд Любы. Она тут же потупилась, длинная белокурая прядь упала, закрыла покрасневшее лицо. С отросшими, вытравленными до желтизны волосами и выщипанными в ниточку бровями Люба выглядела старше лет на десять. Другой человек. На испорченный передний зуб в спецполиклинике поставили коронку, да не стальную, а фарфоровую, точно по цвету подобрали. Теперь у курсанта Вареник идеальная улыбка.

«Выгнать бы тебя вон, снять с экзамена, устроить скандал, потребовать пересдачи, заявить, что ты как злостная нарушительница дисциплины на роль фольксдойче не годишься, – подумал доктор, – страшно мне за тебя, курсант Вареник. За всех вас мне страшно и больно, привык я к вам, привязался».

До сочинения был устный экзамен, его принимали начальник немецкого подразделения ИНО Журавлев, восстановленный в партии и в органах красавец Хирург, еще какое-то начальство. Доктору Штерну объявили благодарность с занесением в личное дело за успешную подготовку группы.

В Прибалтику перебрасывали всех, даже Наседкина, в качестве радиста. Особую ставку делали на Владлена и на Любу. Понятно, они лучшие.

Задребезжал звонок.

– Сидите, не дергайтесь, дописывайте спокойно, кто не успел, – сказал доктор по-немецки и медленно пошел вдоль рядов.

Заглянув в каракули Наседкина, он покачал головой. С первого взгляда поймал три ошибки, взял промокашку, пробежал глазами. Там, разумеется, ошибок не оказалось.