Сообщество как городская практика

Такой подход к власти может оказаться более продуктивным. Вспомним, о чем говорил Бурдьё (Bourdieu 1994: 178): властные отношения или отношения господства, рассмотренные в таком ключе, помогают понять, почему работа по проведению границ утверждает ситуационную нормальность в сообществах, к которым одни принадлежат, а другие нет. А происходит это зачастую на базе категорий, сконструированных для разрешения организационных проблем (Tilly 1998). Несмотря на то что в нормативном плане можно обнаружить неприятные исключения, в целом «субъективная необходимость и самоочевидность мира здравого смысла опираются на объективный консенсус относительно смысла этого мира» (Bourdieu 1994: 163). Такое понимание власти позволяет понять, как действуют социальные трансформации; например, как и почему, начиная с эпохи маленького рыцаря Тренка в детском романе, к которому мы обращались в предыдущей главе, они не смогли изменить факта влияния власти на структурирование сообществ, но повлияли на этот процесс. В своих работах об алжирской Кабилии Бурдьё размышляет о том, как социальные группы сохраняют себя посредством определения долга как обязательства подчиняться определенному социальному порядку, что является «принципиальным вопросом соблюдения ритмов, поддержания темпа, соответствия общей линии» (ibid.: 157), – такое определение внедряется посредством временны́х и пространственных ритуалов. Выше отмечалось, что сообщества, для которых характерны высокие степени близкого знания о других, а также тонкие различения и сильные сетевые связи, могут быть удушающими для людей. Чтобы пережить такой опыт, достаточно думать об отличии, думать иначе или отличаться. Поведенческие коды могут быть произвольными, но каждый установленный порядок, как правило, «воспроизводит… и натурализует собственную произвольность» (ibid.: 159). То обстоятельство, что естественный и социальный мир предстают в самоочевидном качестве, Бурдьё называет доксой, общим верованием (ibid.: 160). Социальный мир воспроизводится путем воспроизводства верности этому миру, «рассматриваемому в качестве самоочевидного и неоспоримого». Маленький рыцарь Тренк оспаривал мир, однако непросто

пробудить субъективный опыт, ассоциирующийся с этим миром реализованного долженствования, где вещи, которые едва ли могли бы быть иными, таковы, как они есть, преимущественно потому, что они таковы, какими должны быть, – с этим миром, где агент может обладать ощущением того, что ему нет дела ни до чего, за исключением того, что он делает, и при этом одновременным ощущением того, что он лишь делает то, что должен (Bourdieu 1994: 161).

В более абстрактных терминах Бурдьё утверждает, что «соблюдение правил, выражающееся в доксическом отношении к социальному миру, представляет собой абсолютную форму признания легитимности посредством неверного распознавания произвольности, поскольку соблюдение правил не осознает самого вопроса о легитимности, который вырастает из конкуренции за легитимность, а следовательно, со стороны групп, претендующих на обладание ею» (ibid.). Для Фуко это применимо даже к знанию. Абсолютные монархи во времена маленького рыцаря Тренка могли притязать на обладание истиной (или присваивать ее дефиницию), поскольку их власть была священной. Теперь же дискурсы и институты «закладывают основы» (Danaher, Schirato and Webb 2000: 45), опираясь на которые мы осмысляем мир. Власть ныне функционирует в рамках отношений, которые не высечены в граните (ibid.: 71). Лишь осознание возможности альтернатив снижает гегемонию доксы и открывает возможность для кризиса легитимности. Именно в этом глобализированный городской мир столь фундаментально отличается от мира маленького рыцаря Тренка: в нашем мире так много точек зрения, мультикультурных контактов, различных вариантов отношений и ситуационной нормальности, что сохранять доксические отношения с социальным миром становится все более сложно, а сама докса превращается в поле борьбы.