Реляционные контексты принадлежности, конечно же,
Во-первых, мы видим, что место проживания (а также, добавлю, и другие места, где мы предпочитаем часто бывать) выступает важной формой различения (Bourdieu 1999). Принадлежность не является некой стабильной сценой – она представляет собой «социально сконструированный и социально укорененный (embedded) процесс, в рамках которого люди непроизвольно судят о пригодности конкретного места в качестве приемлемого для них, учитывая их социальную траекторию и их позицию в других полях» (Savage et al. 2005: 12), причем это делается ими на основе этических и эстетических ориентаций относительно [конкретного] места (Blokland and Savage 2008). Во-вторых, Сэвидж и его соавторы демонстрируют значимость выбора. Принадлежность для них является «выбираемой»:
Индивиды связывают свою биографию с «выбранным» ими местом жительства, так что они рассказывают истории, сигнализирующие о том, как их появление и последующее поселение здесь оказываются чем-то соответствующим их самоощущению (Savage et al. 2005: 29).
А ключевым моментом в данном случае выступает ощущение этого места в соотношении с другими (ibid.: 29). Именно в этом состоит суть подхода Пола Уотта: в своем исследовании пригородов Лондона он указывает на то обстоятельство, что люди обладали «пространственно-избирательными» нарративами принадлежности, которые были «ограничены конкретным пространством внутри более масштабной территории» (Savage et al. 2010: 154; Watt 2009), и это может выступать одним из способов формирования идентичности в смешанном контексте. Тим Батлер (Butler and Robson 2001; Butler 2003), Роуленд Эткинсон (Atkinson 2006) и другие авторы еще более жестко утверждали, что стремления джентрифицированного среднего класса к сплочению подразумевают появление городских «пузырей». Как утверждают эти авторы, представители среднего класса, опасаясь нежелательных вторжений, формируют гомогенное, исключающее других ощущение места, и в значительной степени стремятся примкнуть к себе подобным (см. также May 1996).
В рамках подобных подходов принадлежность порождает некие формы коллективности, которые (в рамках перечисленных исследований) оказываются прежде всего обладающими классовой основой, а стилевые выражения и стилевой конформизм усиливают друг друга. Указанные авторы постулируют, что это ощущение места является реляционным. Однако они не рассматривают принадлежность в качестве реляционного перформанса – принадлежность у них осмысляется, обсуждается и черпается из опыта отдельных лиц. И хотя интервьюируемые иногда говорят о «мы» или подразумевают кого-то, исключая тем самым кого-то другого, их ощущение принадлежности прежде всего является индивидуальным умонастроением, результатом индивидуального выбора, порождающим индивидуальный нарратив принадлежности, который эти люди избрали в качестве своего. Это не совпадает со способами рассмотрения социальной идентификации такими авторами, как Дженкинс или Коэн: у них социальная идентификация оказывается перформативным процессом, происходящим в рамках отношений и формирующим динамику входа/выхода посредством символов. В работах о принадлежности идентификация оказывается неким нарративом, историей, которую люди рассказывают о себе, когда у них берут интервью. Фокусировка на индивидуальном агенте происходит отчасти именно из-за методологии интервьюирования, поскольку агент рассказывает нам о своем выборе места и о том, как он или она связывают конкретные места со своим индивидуальным ощущением идентичности. Хотя рассмотренные работы вносят важный вклад в значение места для персональной идентичности и в теоретическое осмысление сообщества, этого недостаточно.
Как отмечает Бауман (Bauman 1999: xxxi),