Сообщение

Медленно, медленно гаснет несытый ночной очаг.
Где-то на севере дева читает Библию при свечах.
Бог говорит мятежному вестнику: «Успокойся!»
Где-то на севере, где подо мхом гранит
блещет слюдою синей и воду озер хранит,
верстах в двухстах к востоку от Гельсингфорса.

Где-то на севере – был, говорят, и такой зачин.
Если поверить книге, извечный удел мужчин —
щит и копье, а женщин – шитьё да дети
неблагодарные, с собственною судьбой
(девочкам – вдовьи слезы, мальчикам – смертный бой).
Дева читает книгу, матушка чинит сети,

добрый глава семейства, привыкший спать у стены,
(руку под щеку, на столик – трубку), обычные видит сны —
нельма и чавыча, да конь вороной, наверно.
Свечи сгорают быстро. Вьюшку закрыть пора.
Всю-то округу завалит первый снежок с утра.
Бог уверяет дерзкого: «Я тебя низвергну

в ад без конца и края». Кожаный переплет
вытерся по углам. На окошке осенний лед
складывается в узоры: лишайники, клён, лиана.
В подполе бродит пиво. Горестно пискнет мышь,
в когти попав к коту, а вообще-то ни звука – лишь
трубный храп старика-отца – он ложится рано.

«Как славно дышится-поется!…»

Как славно дышится-поется!
Как поразителен закат!
Не увлекайся – жизнь дается
не навсегда, а напрокат.
То присмиреем, то заропщем,
запамятовав, что она
давно фальшивит в хоре общем
и, очевидно, не нужна
ни громоносному Зевесу,
ни Аполлону, ни зиме
хрустальноликой. Сквозь завесу
метели тлеет на корме
кораблика фонарь вечерний.
Тупится черный карандаш.
Сновидец светлый и плачевный,
что ты потомкам передашь,
когда плывешь, плывешь, гадая,
сквозь формалин и креозот
в края, где белка молодая
орех серебряный грызет?

«Сколько воды сиротской теплится в реках и облаках!…»

Сколько воды сиротской теплится в реках и облаках!
И беспризорной прозы, и суеты любовной.
Так несравненна падшая жизнь, что забудешь и слово «как»,
и опрометчивое словечко «словно».
Столько нечетных дней в каждом месяце, столько рыб
в грузных сетях апостольских, столько боли
в голосе, так освещают земной обрыв
тысячи серых солнц – выбирай любое,

только его не видно из глубины морской,
где Посейдон подданных исповедает, но грехи им
не отпускает – и ластится океан мирской
к старым, не чающим верности всем четырем стихиям
воинам без трофеев, – влажен, угрюм, несмел
вечер не возмужавший, а волны всё чаще, чаще
в берег стучат размытый – и не умер еще Гомер —
тот, что собой заслонял от ветра огонь чадящий.

«Алеет яблоко, бессменная змея…»