Сон разума

Частенько возникает вопрос, могло ли случиться всё иначе, в любой момент и до, и после, и во время какого-либо существенного события, пойти по-другому, привести к иному исходу, чем тот, который есть сейчас. Имелась у меня возможность жениться в ближайшее время или же на корню пресечь неуместное влечение, в конце концов, пусть это и дурацкая надежда вперемешку с претенциозным эгоизмом, добиться своего идеала, чего, кстати сказать, и сейчас нельзя исключать – было, всё было, однако я последовательно шёл к нынешнему итогу, а потому ничего кроме успокоения в том, что дело во мне, что я сам себе понапридумывал всякие глупости и, увы, их осуществил, не остаётся, не помогает даже оправдание, что эта любовь, пожалуй, самое реальное из всего произошедшего в моей жизни. Между делом выходит, вне человека то, что создано им самим, не имеет реальности: для чего, например, природе стол, за которым я сижу, ручка, которой пишу, дом, где живу, не говоря уже о личных переживаниях, не имеющих материального воплощения не имеют? Я не претендую на исключительную важность своих чувств, однако хоть какая-то объективность в них всё же должна быть. В чём бы ей заключаться? – Может, в том, что не один я такой.

Уединившись в себе, оставшись лицом к лицу со своей совестью, я никак не могу отделаться от ощущения, что здесь и сейчас, в это самое и каждое следующее мгновение сношу незаслуженное оскорбление. Внутри от сих слов встаёт нечто мрачное и гадкое, всё громче и громче заявляя о себе. Мелькают смутные сцены перед внутренним взором, слёзы наворачиваются на глаза, будто я маленький мальчик, а меня жестоко и незаслуженно наказали или, быть может, что-то силой отобрали. А ведь не что-то – остаток жизни, и будь она не такой безделицей, наверно, побоялись бы, но раз так – не жалко. Впрочем, это лишь прекраснофразие, никому не под силу отобрать у меня то, чего отобрать невозможно, разве только мне самому, однако желание за что-нибудь скинуть с себя ответственность вполне понятно. Слишком уж тяжёлый груз для одного человека выпал на мою долю, в таких обстоятельствах нужна душевная широта, чтобы себя выносить, а не объяснять бесчисленные несоответствия пустыми абстракциями вроде судьбы, бога и т.п., успокаиваясь тем, что на них повлиять ты не в состоянии. Надо будет посмотреть, что у меня завтра окажется на душе, прямо с утра, тогда будет всё ясно.

В понедельник утром, не замечая ничего вокруг, Фёдор влетел в свой кабинет и захлопнул за собой дверь, так что секретарь, уже сидевшая к его приходу на рабочем месте справа от входа, не успела ничего сказать, даже поздороваться. Не то чтобы данное обстоятельство очень уж важно, но пусть будет.

Идти по улице Фёдору было просто тошно, он старался не оглядываться по сторонам и не из-за задумчивости, а гадливости, в его душе ворочалось нечто крайне мерзкое, людей не хотелось видеть, вследствие чего он поминутно и впустую сожалел, что автомобиль ещё в ремонте и готов будет только через неделю. Пребывая в обострённых чувствах он абсолютно не заметил, что опоздал почти на полчаса, удивляясь с досадой про себя: «Что это они все так рано понапёрли, и, главное, каждый поздороваться норовит», – после того как вошёл в здание офиса. Стоит отметить, что в предыдущие двое суток Фёдор почти не спал и под утро вставал с задуренной тяжёлой головой, очень рано, желая прекратить бесполезное ворочанье в кровати и рассеяться в чём-нибудь постороннем, поэтому времени, чтобы нормально собраться и в надлежащий час придти на работу, сегодня у него имелось предостаточно.

Секретарь долго не решалась беспокоить начальника, полагая, что тот занят чем-то важным, и сосредоточилась на собственных делах, однако, когда её в десятый раз с начала рабочего дня спросила периодически просовывающаяся в дверной проём голова: «Подписал? нет?», – нахмурилась, взяла серую папку со стола и, постучав и специально не дождавшись ответа, с излишней решимостью вошла в кабинет. Излишней, кстати, потому, что предмет был несуществен.