Соловей

Одежда, которую она выбрала для бегства из Парижа – и возвращения, – обтрепалась и едва ли достойна была висеть в гардеробе рядом с нарядами, доставшимися ей от мамы: великолепные винтажные платья-чарльстон с расклешенной юбкой, шелковые вечерние туалеты, шерстяные костюмы, перешитые для нее, креповые платьица. Тут же строй шляпок и туфель – для танцев в бальных залах или прогулок в саду Родена под ручку с подходящим молодым человеком. Одежда для исчезнувшего ныне мира – мира, стертого с лица земли. В Париже больше нет «подходящих» молодых людей. Да и вообще молодых людей. Все они либо в немецких лагерях, либо скрываются.

Развесив одежду на плечики, Изабель осторожно отодвинула гардероб – совсем чуть-чуть, только чтобы открылась маленькая дверка в дальней стене.

Ее убежище.

Наклонившись, она нажала на правый верхний угол дверцы, и та со скрипом откинулась, открывая вход в кладовку: шесть на шесть футов, потолок такой скошенный, что даже десятилетней девчушке приходилось сгибаться здесь в три погибели. Куклы, конечно же, по-прежнему на месте, некоторые упали, некоторые стойко держались у стены.

Закрыв дверь в свои воспоминания, Изабель вернула гардероб на прежнее место, быстро разделась, достала розовый шелковый мамин халат. Тот все еще пах розовой водой – или она просто воображала это. Направляясь в ванную, Изабель остановилась у двери в отцовскую комнату, прислушалась.

Отец писал – слышно было, как вечное перо царапает грубую бумагу. По временам он бормотал ругательства и вновь замолкал. Пьян, несомненно. Потом донесся стук бутылки – или кулака – по столу.

Изабель завила волосы на ночь, умылась. Возвращаясь к себе, услышала, как отец опять бранится – на этот раз громче, видимо, уже изрядно набрался, – поспешно нырнула к себе в комнату и заперлась.

Не выношу, когда на меня наседают.

Вероятно, отец имел в виду, что не в состоянии находиться с ней в одной комнате.

Забавно, в прошлом году, проведя в квартире с ним несколько недель между изгнанием из пансиона и ссылкой в деревню, она этого не замечала.

Впрочем, и тогда они не сидели за одним столом. И не разговаривали – во всяком случае, о чем-то существенном. Но отчего-то она не обращала на это внимания. В книжном магазине они прекрасно работали бок о бок. Неужели она была настолько признательна за сам факт его присутствия рядом, что не замечала его гнетущего молчания?

Что ж, теперь заметила. Она в Париже уже три дня. Три мучительно молчаливых дня.

Отец постучал в дверь ее спальни так громко, что Изабель ойкнула от неожиданности.

– Я иду на работу, – сообщил он из-за двери. – Карточки на кухне. Оставляю сто франков. Купи, что сумеешь.

Тяжелые шаги, хлопнула входная дверь.

– И тебе пока, – пробормотала Изабель.

А потом вспомнила.

Сегодня тот самый день.

Отбросив одеяло, она выпрыгнула из постели и оделась, не зажигая света. Она давно продумала наряд: будничное серое платье, черный берет, белые перчатки и последняя приличная пара черных лодочек. Жаль, чулок нет.

Изабель изучала себя в зеркале, стараясь быть объективной, и видела лишь обычную девушку в невзрачном платье с черной сумочкой в руках.

Открыла сумочку, в который уже раз внимательно рассмотрела шелковую подкладку. Накануне она чуть надрезала шелк и просунула толстый конверт в образовавшуюся полость. Открываешь сумочку – а в ней ничего особенного. Даже если ее остановят (но ее же не остановят – с чего бы? – девятнадцатилетняя девушка, простенько одетая), в ее сумочке не найдут ничего, кроме ее документов, продуктовых карточек, carte d’identite, справки о месте жительства и Ausweis. Что и положено носить с собой.

Ровно в десять она вышла из дома. Села на велосипед и под ярким солнцем поехала в сторону набережной.

По рю де Риволи тянулись черные легковушки, зеленые грузовики с закрепленными вдоль бортов баками с горючим. Парижане жались к зданиям, пробирались узкими боковыми проулками, где еще позволено было ездить на велосипедах, но в основном стояли в длинных, растянувшихся на целые кварталы, очередях. У всех растерянный взгляд и выражение безысходности на лице. И все двигаются, стараясь не привлекать внимания, тенями скользят мимо немцев. У ресторана «Максим», под знаменитой красной маркизой, Изабель заметила компанию явно высокопоставленных нацистов. Ходили слухи, что все лучшее мясо и вообще все лучшие продукты страны отправляют прямиком в «Максим», для высшего командования.

А потом она увидела ее – чугунную скамейку у входа в «Комеди Франсез».

Изабель резко нажала на тормоз, остановилась, сняла одну ногу с педали. Соскочила с велосипеда, и лодыжка неожиданно подвернулась. Возбуждение тотчас сменилось паникой.

Сумочка внезапно налилась тяжестью. Ладони взмокли.

Прекрати немедленно.

Она курьер, а не напуганная школьница. Она рискует сознательно.

Пока Изабель разбиралась со своим страхом, к скамейке подошла женщина и села спиной к Изабель.