Солнышко в березах

Я заспешил домой. Было поздно. Я вспомнил, что обещал матери прийти до двенадцати. А уже погасли фонари, и ночь совсем заглохла, прохладно-теплая, густая. Мне стало вдруг весело — иду поздно, как совсем взрослый, большой, и со взрослого вечера. Я опять с нежностью подумал о девочке, казалось, то, что я узнал ЕЕ, увидел, очень важно и обязательно. А то, что ее никто не провожал, счастливо подсказывало мне, что пока она еще ни с Любарским, ни с Мосоловым, ни с этим заикой Кузьминым. Я не знал еще, что любви без соперников нет. Я стал думать, что найду ее, теперь это легко, буду встречать, как-нибудь познакомлюсь, подружусь, буду носить ей книги, читать стихи — я ведь еще стихи очень люблю и сам пишу немного, а пока надо скорее отрастить волосы. На ходу трогал их — жесткие, щетка, тьфу… Вырастут не раньше осени… И надо хорошо одеться. Вот оно — главное! Что у меня за вид? Страх. Штаны чуть только не сквозят, ботинки… Ботинки — кашалоты… А где же взять деньги?.. У матери ничего нет… Она бы и рада — где ей взять… Подумал бодро: «Что ж, надо пойти работать… Сейчас лето. Устроюсь куда-нибудь. А потом куплю в коммерческом (эти магазины, где можно было все купить без карточек, только очень дорого, открылись еще с год назад) хороший костюм, чтобы брюки были со складкой, как нож, ботинки куплю, новые, настоящие… И научусь танцевать… Это уж обязательно, в первую, в первую очередь. Танцевать. А там! Тогда…»

И я побежал, не мог идти, мне хотелось как-то разрядиться, словно бы к чему-то приблизиться, да и очень уж поздно было…

IV

В то трудное лето я видел ее всего два раза. Оба так глупо, что и теперь, вспомнив, краснею. В первый раз столкнулся в дверях коммерческого гастронома. Я уронил стеклянную банку с яблочным компотом, банка разбилась с глухим стекольным звуком, как ледяная, а я, перепрыгнув через осколки, чуть не сбил ее с ног и убежал. Наверное, она вспоминала меня, как дурака и дикаря. В другой раз я перелезал забор железнодорожного стадиона «Локомотив» — туда лазали все, кто хотел без билета смотреть футбол, но на сей раз за мной гнались сторож и какой-то здоровый парень с круглыми пьяными глазами, он был в красной линялой футболке. Как на грех, я зацепился штанами за гвоздь и тут же увидел ее, идущую, должно быть, с родителями по этой улице. Не будь ЕЕ, я более-менее спокойно отцепил бы штаны, топот преследователей был еще далеко, но почему-то я прыгнул, повис, порвал брюки, свалился чуть не под ноги ее матери, плотной женщине с красивым холодно-неподвижным взглядом. Женщина возмущенно пожала плечами, а муж — бывают такие мужчины: всегда в достойных габардинах и шляпах — что-то буркнул. Она шла между ними и, кажется, усмехнулась, конечно, узнала, хотя у девушек не скоро поймешь, что они знают и что думают. Порванные брюки было жаль — последние, но, кажется, еще более огорчился, когда увидел в руках ее родителей желтые немецкие чемоданы. «Уезжают!» — подумал я и, захватив порванную штанину, хромая, пошел следом. «Неужели совсем?.. Неужели совсем…» — так и стучало в голове, вертелось на языке. «Неужели уезжают совсем?» Но, пораздумав, я успокоился. «Нет, конечно, нет. Или отца провожают, или, может быть, она куда-то уезжает на лето. А раз на лето, значит, она не будет ни с Кузьминым, ни с Любарским, ни с Мосоловым». И это так здорово! Так хорошо! Много значит утешить себя в таком положении. Худа без добра не бывает…

Поступать на работу отправился на другой день, пораньше. В четырнадцать ничего не откладывают надолго. Конечно, выбор у меня был невелик: учеником, сторожем, грузчиком, чернорабочим — кем еще? Дворником? Дворником не пойду, да и не возьмут. Дворник, казалось, обязательно должен быть старик с желтой бородой или уж баба, здоровущая, квадратная.

Поразмыслив и прикинув, двинулся в район вокзала на те кривые разъезженные улицы с глубокими колеями, где либо стоит глинистая грязь, либо густо лежит пыль, и в ней железо, проволока, давленые кошки. На этих улицах прохожих мало, больше машин и телег, дома сменяются бараками с прогнутой крышей, где трепещет на веревках цветное линялое белье и пахнет уборной, заборами, на которых обязательно написано мелом сами знаете что, слепыми окнами складов и проходных, от них веет скукой, безгласной тоской. Такие улицы нехороши даже в солнечный, даже в июньский день.

При мне была палевая, треснувшая крест-накрест по сгибам бумага с дошкольным смешным названием «метрики». В этих метриках было написано, что я, Смирнов Анатолий Васильевич, родился 19 декабря 1930 года, русский, пол «муж». Отец, Смирнов Василий Андреевич, русский, служащий, мать Смирнова Евгения Ивановна, русская, служащая. О чем «в книге актов гражданского состояния» записано под номером таким-то. В общем, было как-то даже неприятно, что эта ветхая бумажонка — мое единственное удостоверение личности и потеряй я ее (а потерять все время боялся) — останусь кем-то вроде бы без лица, без роду-племени, так, некто, о ком ничего не известно.