Солнышко в березах

Даже сейчас не знаю, как я сдал экзамены, почему в голубое свидетельство за семь классов, полное троек, все-таки выставили «пять» за поведение. Кажется, с четверкой за поведение тогда никуда не принимали, и, наверное, учителя великодушно решили дать мне возможность покинуть школу со свидетельством — с ним я ведь мог бы поступить в техникум. Я и сам об этом подумывал, но в какой? В автодорожный? Нет. В планово-экономический? Скука. В торговый? Вот еще! В индустриальный? Не хочу. В горно-металлургический? Хм, может быть… А лучше бы просто пойти работать. Вот и пойду, читать-писать научился — хватит. Так думал, сидя на заборе, со свидетельством в руке. То доставал его, разглядывал — то, похрустев им, совал обратно в карман. Горькое было свидетельство, как-нибудь только не показать бы его матери, голубую бумажку с печатью, с подписями, как бы накрепко подтверждающую мою посредственность и ущербность… Даже по зоологии, по географии — «три».

Пахло дождем. Я любил такие дни и вечера, но сейчас было не до лирики. По забору добрался до тополя, по нему, вися на руках, спустился к окну, раскрыл раму, будто вор, влез в комнату. Чтобы мать поменьше расспрашивала, сказал, болят зубы. Поохал для приличия, рано улегся спать, лежал долго, следил в окно за пасмурно-вечереющим небом, за флагом на далекой крыше. Опять думал, что в школу больше не вернусь, только на вечер схожу — и буду работать где-нибудь, хоть на заводе, хоть где, учеником, и заведу себе еще птичек кроме моего щегла, обязательно четырех: клеста, снегиря, чижа и чечетку…

Отрочество… Время грешных мыслей, необузданных желаний, бесконечно меняющихся настроений — затаенно грустное время с одной неотступной мечтой: скорее бы вырасти…

Я извел полбанки гуталина и пропах им, как носатый чистильщик-ассириец. Мои грубые рабочие ботинки с лапотными носками сияли подобием лакового глянца. Для этого сперва густо намазал их и оставил постоять, чтобы крем впитался, потом чуть-чуть расчистил, опять дал отдохнуть, потом чистил изо всех сил, не меньше часа полировал бархоткой — я хотел быть нарядным, такое желание пришло в первый раз остро и назойливо. Но был недоволен, что-то подсказывало — начищенные опорки выглядят, пожалуй, гнуснее, чем когда они просто в соответственной облику грязи и пыли, все равно что нищему бродяге, вымывшись изо всех сил, пойти на симфонический концерт. И костюм мой бумажного синего «шевиота» соответствовал этим ботинкам. Особенно плохи были брюки. Странно: до нынешнего дня я как-то не замечал их плачевного вида — штаны и штаны. Надел — пошел. А тут, как назло, я понял вдруг, какие они порыжелые, вытертые на коленях до основы, правое уже начинает сквозить… Может, замазать колени чернилами? Счастливая мысль… Сзади брюки блестят сальными бликами. Есть там и чернильные пятна. Да-а-а… Такие вот дела… Не ходить на вечер? Да еще не просто на вечер — на бал?! Я задумался, стоя у окна, опомнился, когда запахло перекаленным утюгом. Не побывать на балу? С девочками? Когда-то давно читал сказку Перро «Золушка», а сейчас по-детски думал, почему у меня нет тетки-волшебницы, которая вмиг бы сделала меня разодетым принцем… Конечно, не принцем, им я быть никогда не хотел, честное слово, но быть добро одетым, быть кем-то спокойным, солидным, уважаемым, этого хотелось, — а утюг палил тоненькую тряпку, шипел там, где было сырее, из-под тряпки печально открывалась изогнутая коромыслом рыже-синяя штанина. Я развел в блюдце чернил с водой, потер рыжие места — вроде бы посвежели. Пожалуй, если так потереть раз пять и раз пять прогладить — будет не худо…

Со вздохом облачился. Костюм был влажный, теплый от утюга. Пока иду — просохнет. Только что отглаженный, не потерявший складки, он сообщил мне некоторую радость, и я, уже улыбаясь, оглядел в зеркале стриженую голову, начинающую зарастать упругой волосяной щетиной. Ее приятно потрогать от темени к макушке, и она пока того же щеточно-неопределенного цвета. Ох, если б прическа! Но прически-то не было… Их разрешали только с восьмого класса. Правда, уже в седьмом умудрялись носить ее некоторые наши щеголи и отпетые хулиганы. Такая прическа называлась бокс: сзади нагладко — котлом, спереди — идиотская челочка. Младенческая челочка, но, странным образом, она идет и к самым свирепым рожам. Под бокс стриглись Лис, Пермяк, бродивший у школы Чащиха и два наших отличника — Киселев и Воробьев. Этим, наверное, прически разрешались в награду за благонравие, за успехи… Остальные не гнались за модой. А я даже любил свою кругло стриженную голову — думал: так похож на солдата. Солдат я тоже любил, нежно и горько.

Сейчас, глядясь в зеркало, решил: больше не остригусь! Дудки! Ни за что не буду… К осени отращу волосы и причешу на пробор. Хорошо, наверное, будет, лицо у меня вроде не очень противное, даже строгое, если захочу, а нахмурюсь — и вовсе ладно, такой становлюсь пожилой, серьезный. Восемнадцать дать можно…