Солнышко в березах

Но вернемся на наш вечер. В конце его с чтением своих стихов выступает Сережа Киселев. Он всегда читает свои стихи к праздникам: «Вперед, на бой, на подвиг ратный!..» Стенгазета в коридоре с его же стихами: «Вперед, вперед, сыны России!» Сережа Киселев — розовое, ухоженное дитя, с кудряшками даже. Губы красненькие, изогнутые, тоненькие, точно молодые пиявочки, щечки надуты, как у младенцев с крылышками, которые напечатаны на оборотной стороне старинных твердых фотографий. Такие, как Сережа, вроде бы очень не подходят к сорок пятой мужской средней. Но Сережу Киселева никто никогда не поколотил, даже пущенная кем-то кличка Профессор — Сережа, когда писал, надевал очки, становился похожим на маленького Айболитика, — к нему не пристала. Очень скоро я узнал, что Сережа болел какой-то удивительной, язык сломаешь, опасной болезнью, из тех, что с виду никак не проявляются, а разрушают изнутри, и, видимо, потому с ним обращались с почтительной осторожностью, может быть, с опаской — толкни его, а он и умрет — отвечать будешь.

Глядя на Сережу Киселева, я часто вспоминал случай, происшедший еще в четвертом классе. Однажды, когда мы на перемене давились в очереди у буфета, ко мне подошел незнакомый дежурный из другого класса. Он был на полголовы меня больше. Не знаю, почему он набросился — давились-то все, а он сначала щелкнул меня, а потом стал вытаскивать из очереди. Я сопротивлялся, пытаясь удержаться, тогда он пнул меня очень больно в ногу. Морщась, я вылез из очереди, готовый заплакать, а когда дежурный захотел пнуть еще, ударил его кулаком в подбородок. И он сразу упал. Перепуганный, ошеломленный, скривившийся — я стоял. Разве мог подумать, что свалю этого длинного вот так. Вокруг тотчас собралась толпа. «Ага! Сотрясение мозга! Ага!» — сказал кто-то. По спине у меня побежал дурной озноб. К счастью, дежурный зашевелился, встал и не глядя пошел прочь. «От сотрясения можно с ума сойти!» — опять сказал тот же голос. Дома я нигде не мог найти места. Весь вечер бродил в ужасном отрешенном и трусливом страхе. Все думал: «У него сотрясение. Сойдет с ума — меня посадят в колонию». Сколько раз пробегал по мне тот же дурной озноб. Утром, не заходя в класс, побежал смотреть — пришел ли длинный. Его не было. И мне показалось, что сейчас меня начнет тошнить, я спустился вниз, бродил у дверей взад и вперед, не знал, куда себя деть. Длинный появился перед самым звонком, и я готов был его обнимать, простил ему все, даже побаливающую ногу. И еще целую неделю тайком встречал его, следил за ним. Успокоился, когда увидел, как он опять пинает своих, раздает подзатыльники младшим. Обрадовался — нету у него сотрясения…

После выступления Киселева вечер кончался. Все устремлялись по лесенке к раздевалке — кто вперед. Что там было — не опишешь. Из-за этого с вечеров я сбегал пораньше или пальто свое вешал так, чтоб всегда можно было взобраться по сетке, вытащить его сверху.

Однако теперь, когда объявили о вечере старшеклассников, по школе разнеслась удивительная поразительно-невероятная весть. Ее обсуждали и в коридорах, и под лестницами, и в аммиачной атмосфере уборных, — где-то я читал, что будто бы на Сатурне и на Юпитере тоже аммиачная атмосфера, и могу подтвердить: жизнь там возможна — толпились же мы в аммиаке часами, прячась от дежурных учителей, военрука и директорши, рассказывая анекдоты и обсуждая новости. А эта новость из ряда вон: «Будут девки! Пригласили баб!!» — так на бурсацком языке мужской школы назывались, конечно, девочки из соседней женской школы, девочки, от которых мы были отделены уже двухгодичным сроком строгой изоляции, превратившей этих обыкновенных наших подружек-однопартниц в неких недосягаемых фей: их не то что взять за руку — назвать по имени вроде бы уж боязно.