Солнышко в березах

Все стали оборачиваться туда, где сидел четвертый наш второгодник — Миша Болботун. Один раз его уже поймали на краже, когда он стащил у отличницы Веры Малковой два пирожка с повидлом, и теперь, как что потеряется, смотрят на Болботуна. А Болботун — он и есть Болботун. Учится плохо, на уроки опаздывает, и вид у него — точно по фамилии: голова стриженая — яйцом, уши торчат, глаза маленькие, рот большой, и все время он что-нибудь лопочет, хохочет, вертится, кому-нибудь мешает или сбоку, или спереди, потому что позади него сидит Курицын, а Курицыну помешать невозможно, он ни на кого не обращает внимания и разговаривать с ним — как со стеной. Получив замечание, Болботун говорит всегда одно и то же:

— А чо я сделал?

— Опять «зачокал»?! — вскипает Марья Васильевна. — Сейчас же к доске!

— А чо я сделал? — говорит Болботун и, встав у доски, строит рожи, показывает язык, едва только Марья Васильевна отвернется.

— Встань к той стене! — шумит она.

— А чо я сделал? — бурчит Болботун, идет от доски к противоположной стене, так, чтоб Марье Васильевне было видно, однако и тут стоять он не может, переминается, сует руки в карманы, вытаскивает монеты, пуговицы, роняет их, поднимает, незаметно дает щелчка Нохрину, тот молча, кривясь, трет затылок, потом дает Болботуну тычка.

— Вон из класса! — выходит из себя Марья Васильевна. — Сейчас же вон!

— А чо я сделал? — медленно говорит Болботун и плетется к двери.

— Стой тут! — одумывается учительница. Выгоняет она очень редко, только за чрезвычайнейшие проступки. Она не любит выносить сор из избы, не таскает никогда к директору, и за это мы благодарны Марье Васильевне, хотя боимся ее пуще всякого директора.

— Стой и не вертись! Вертушка… — говорит она.

— А чо я сделал…

С Болботуном все время что-нибудь случается. У него уже три раза было сотрясение мозга. Наверное, оттого он и есть такой дурной. Один раз он выпал из окошка — сотрясение. Второй раз на него свалились парты, сложенные в углу коридора до потолка, — опять сотрясение. В третий раз он разодрался с нашим знаменитым на всю школу хулиганом Бучельниковым, и Бучельников так его толкнул, что Болботун, растворив двери своей яйцеобразной головой, вылетел в коридор, и вот вам опять пожалуйста — сотрясение. Сотрясения на него, однако, не влияют. В первом и во втором классе он только вертелся да болтал, а сейчас…

— Болботун, ты взял ручку? — сразу приступила Марья Васильевна.

— Не-е… — сказал он. — А чо я сделал?

— Шашмурин?

— Не я…

— Нохрин?

— Чо-о…

— Курицын?

— …

— Не брал, Курицын?

— …

— Ну садись, вижу, что не брал… А кто все-таки взял ручку у Силантьевой? Кто?! Пока ручка не найдется — никуда не пойдем.

Молчание. Угроза-то основательная. У Марьи Васильевны характер крепкий — это мы знаем предостаточно. Уж если скажет — выполнит. А солнышко светит! А синички звенят! А день такой голубой там, ясный, тихий, туманный. Бабье лето. Солнышко прощается. Сейчас бы выбежать из школы, подышать бы вольным последним теплом, ощутить, как оно греет плечи и затылок. Хочется на улицу. Ой, как хочется на улицу! А тут — сиди теперь…

— Если ручка не найдется — останетесь и после уроков. Кто-то один подводит всех. Умеет подводить — пусть и выручит. А я прощу. Мы все простим. Да?

— Да-а-а, — нестройно прокатилось по классу.

Что это с Марьей Васильевной? Неужели ей тоже хочется на улицу?

— Ну взял случайно, — продолжала она. — Ручка, конечно, валялась, а ее и подобрали. Так ведь? Так — я спрашиваю?!

— Та-а-а-к…

Но никто не вышел. Все только переглядывались. Я сижу и вижу, как Марья Васильевна, точно следователь, прощупывает взглядом каждого. Острый у нее взгляд, пристальный, и я опускаю глаза, смотрю на парту, краснею, будто бы я взял. А я и не брал. Не видал даже. Уши начинают гореть. Неужели она на меня подумала? И Варя тоже ежится. Не по себе ей. А Варя-то уж точно не брала. Осторожно взглядываю на Марью Васильевну. И опять она смотрит прямо мне в лоб, даже словно бы усмехается. А я не брал. Нет…