Солнышко в березах

Я подумал, что могу бегать и не так еще.

Зато на школьном дворе я набегался до колотья в боках. Как не хотелось идти обратно в пахнущую краской школу. Я увидел Генку Пашкова. Он засовывал книжки под рубаху.

— Удрал? — догадался я.

— Делов-то! Мы с Курицей голубей гонять пойдем. Айда?! — Он отбежал подальше.

Я увидел брата Курицына, неторопливо идущего вдоль забора.

— Айда? — повторил Генка.

Я не решался.

— Ну и вот тебе! — Генка запустил в меня камнем и убежал.

Опять звонок. Я заткнул уши. Без конца звонок. Неужели целых десять лет пройдет теперь с этим звонком?

На третьем уроке мы складывали и считали палочки. Дело знакомое. Я умел вычитать и складывать до ста. А тут в пределах десятка и то многие путались. Малыш Черезов на вопрос, сколько будет два да два, ответил «три». И замигал мышиными глазками под смех всего класса. Варя тоже считала плохо и не по палочкам, а по пальцам…

День за окном стоял, как нарочно, сухой, солнечный, тихий. Такие дни редко выпадают даже в сентябре — тепло по-летнему, а чувствуешь по запаху, по низкому солнышку, что уже осень, хорошая осень на дворе. В окно мне видна желтая вершина одного из сычовских тополей. Тополь этот растет ниже других у самого забора. Весной очень рано он зеленеет, покрывается листом, но так же рано и желтеет, облетает донага. На этом тополе весной поют скворцы, садятся пролетные дрозды, по зимам трещат сороки. А один раз кружилась возле тополя настоящая летучая мышь. Словно большая трепетная бабочка, она то выныривала из вечернего сумрака, то взмывала к вершине, то бросалась в сторону и пропадала.

Юрка сказал, что если надеть белую рубаху, мышь сядет на нее. Сломя голову я помчался домой. Но пока бабушка искала рубаху, а я ее надевал и бежал обратно, мышь улетела совсем.

— Ну-ка, Никитин, сколько будет? — вернул меня к действительности жесткий голос Марьи Васильевны.

Я встал. Я не слыхал вопроса. Переспросить боязно. Не отвечать нельзя. Я ляпнул наобум: «Пять». Класс захихикал. «А сам-то, сам-то!», — сказала Варя. Оказывается, надо было ответить, сколько три да три…

Я пришел из школы с видом делового и усталого человека. Впервые я устал как-то по-особенному. Впервые пришла мысль: «А ведь папа и мама работают так целые дни». Да и так ли? Ведь все уроки я больше бездельничал да глядел в окно. Почему же я устал? Я степенно обедал. Не отказался ни от супу, ни от каши. Бабушка стояла у печки подпершись, глядела, как я ем.

— Трудно, милой, ученье-то?

— Ага…

— Строгая Марья-то Васильевна?

— Ага.

— Ишь, как проголодался. Ешь, давай, ешь. С хлебом ешь…

А после обеда я вышел на крыльцо поиграть и с удивлением понял, что день прошел. Уже вечерело. Неужели теперь всегда будет так? И все-таки к горьким сожалениям об утрате свободы примешивалась новая гордая мысль: теперь уж я не маленький, я ученик, я буду учиться, как и все.

ДВОЙКА

— Двойка, Никитин! — сказала Марья Васильевна.

Я, дотоле сидевший в полусонном благодушном созерцании голубого тихого утра с полосатыми заиндевелыми крышами, вылез из-за высокой парты и скривился, точно меня вдруг ударили палкой.

Двойка?! Я никогда еще не получал ее за весь месяц учебы в первом классе. Я умел читать и считать. Я простодушно полагал, что мне никогда не грозит эта страшная оценка. Но чаще, видимо, случается в жизни то, чего не ждешь, к чему не готовишься. Помню, как дошел до стола учительницы, принял из жилистых рук с белым некрасивым кольцом свою тетрадку, пошел обратно, скорбный и туманный, как ходили с двойками от стола почти все. Должно быть, Марье Васильевне еще мало было моего отчаяния или я недостаточно явно его обнаружил, потому что, едва я подошел к парте, беспощадная учительница сказала, жестко стуча козонками пальцев в стол: «Останешься сегодня без обеда!»

И я сел, совершенно обезоруженный, прихлопнутый новым наказанием.

— Ага! Будет тебе теперь! — услышал шепот соседки Вари Ползуновой. Она даже отодвинулась от меня, как от отверженного. Почему вы, люди, еще и злорадствуете, когда без того тяжело…

Как я уже говорил, наша Марья Васильевна была похожа на Ивана Грозного. Она даже и ходила всегда в каких-то старинных шапочках, вроде скуфьи, осенью в шерстяной, зимой — в опушенной мехом, однако не в наряде дело. Вот у Марьи Васильевны, в нашей же школе, работает сестра — Софья Васильевна — тоже учительница начальных классов, и одевается она точно так же, в длинную клетчатую или черную юбку, белую кофту с кружевным воротничком, шаль и шапочку-скуфью. Даже брошка у нее точно такая же, из яшмы. Но Софья Васильевна — полная противоположность старшей сестре. Она никогда не кричит на учеников, не топает, не стучит карандашом, хотя лицо ее тоже напоминает какого-то из древних русских царей — наверное, все это из-за шапочки. Ученики в голос хвалят свою Софью Васильевну, правда, и мы свою Марью Васильевну тоже хвалим, мы как бы гордимся, какая она строгая, как нас держит. Ага! Попробуйте-ка, поучитесь в нашем классе, узнаете…