Солнышко в березах

— Нн… Нничего себе… бг… бг… бгодяги, — резюмировал Кузьмин, и мы зашагали вдоль серого здания школы под любопытные взгляды девочек из окон, вступили в прохладный, чистый, пронизанный светом вестибюль.

Женская средняя школа. Боже мой!!! Как она отличалась от нашей запущенной, грязной, вонючей бурсы! Тишина. Только пощелкивает золотой маятник часов. Чистота. Блестят лаком желтые, точно вчера выкрашенные, полы. Белые шелковые занавесочки. Титан для питья под белым сборчатым колпаком. У нашего и кружки никогда не бывало — пили, толкаясь и брызгаясь, прямо из крана. На окнах цветы, в коридорах пальмы! Стенгазеты без единой помарочки! Благообразная техничка вяжет носок, сидя в кресле у звонка. Наша Сима орет на нас, как на арестантов, замахивается шваброй. Вот это школа! Здесь и воздух-то был другой, пахло не туалетом и табаком, а немножко духами, немножко вымытым полом, немножко женской одеждой. Повинуясь чистоте и тишине, мы подтянулись, долго вытирали ноги (в своей школе никогда бы этого не сделали), причесались перед огромным высоким зеркалом (интересно, сколько бы такое простояло у нас?), осторожно постучали в дверь с надписью «Директор».

Директорша женской школы была необъятная женщина, похожая на одесскую торговку рыбой. Она была так черна, тучна, щекаста, с такими подбородками, что мы ошеломленно молчали, не в силах выговорить слова перед этим китом, занимающим почти весь узенький директорский кабинет. Я и сейчас не могу понять, как она оказалась там, за письменным столом, разве что перелезала стол сверху.

Наконец директорша-кит пришла к нам на помощь. Она улыбнулась, отчего лицо ее разъехалось еще вдвое шире, а в китовом рту вспыхнула золотая иллюминация, и сказала лошадиным голосом:

— Ну, я же вас давно жду, мальчики. Вы, конечно, пришли приглашать? Да-да… Ну, славно. Идите. Идите на второй этаж… Там старшие классы. Идите и приглашайте. Идите, мальчики.

— Мы хотели бы прежде передать приглашение вам, — сказал Мосолов, слегка наклоняя свою прилично причесанную на пробор голову.

— Мане? — в нос сказала директорша. — Ах, я, конечно, благодарна… Какие вы милые мальчишки. Ха-ха-ха, — бюст и подбородки всколыхнулись, а глаза совсем исчезли. — Ну, я благодарна. Спасибо. Я принимаю ваше приглашение. А теперь идите, по лестнице налево.

Мы выпятились из кабинета. Переглянулись. Кузьмин скроил страшную рожу. Любарский надул красные щеки, мотал головой. Один Мосолов даже не улыбнулся, только повеселел глазами. Я проникался все большим уважением к этому русому аккуратному парню, к его спокойному достоинству. Я хотел бы так научиться не хмуриться, не держать на лице каменно злую маску и не распускать слюни. А этому не скоро научишься. Он и по лестнице поднимается не так, как я, не вразвалку, не через две ступеньки…

В таком же чистом, сияющем, как внизу, коридоре с цветами и белыми занавесками постучали в первую дверь. Должно быть, учителя были извещены о нашем появлении, потому что нас впустили без объяснений, величавая седая учительница, положив указку, лишь веско сказала: «Де-вочки!»

С легким шумом из-за парт поднялась стенка черных передников и скромных платьиц, от которой повеяло необыкновенно приятным. Нас разглядывали, улыбаясь, десятки юных и милых глаз.

И здесь Мосолов не посрамил школы. Очень вежливо, очень спокойно пригласил девочек и учительницу на вечер. И, услышав ясное хоровое: «Спасибо!», мы удалились. Почти то же самое повторилось в других классах — мы заходили в них по очереди. И в самом последнем, куда вошли уже без робости, с улыбками от уха до уха, я вдруг увидел ЕЕ. Она поднялась из-за парты вместе с толстушкой. И в этом же классе с парты у двери встала красавица Оля Альтшулер. К удивлению нашему, Мосолов запнулся, покраснел, все-таки кое-как справился со своим смущением. А пока он говорил, я смотрел на «свою» девочку, и, должно быть, она поняла мой взгляд или что-то вспомнила, — она ответила мне тоже довольно радушным коротким взглядом и опустила ресницы, но этого было довольно, чтобы из класса я вышел, точно хватив живой воды или какого-то необыкновенного сладко-хмельного вина. Мне стало светло, легко, весело.

— Ты-ы-ы, — сказал Любарский, — лучше бы уж не приглашал. Загляделся — язык отшибло.

— Нну, так… — Мосолов все еще краснел, и лицо у него было растерянное.

— И-и-и. Л… л… ллуч-ччше… ббы… и-и-ия ббы… — заключил Кузьмин.

И мы расхохотались. Завершив обряд приглашения, на улице закурили, прошли мимо окон с папиросами в зубах. Знай наших! Решили, — торопиться в школу не следует, лучше прийти к концу последнего урока, а то и вовсе опоздать. Часы были у Мосолова не какие-нибудь — золотые, на браслете и, должно быть, настоящие швейцарские.

VIII

В тот день выпал первый глубокий снег. С утра небо затянуло, подул ветер. И как-то враз косо и сетчато понесло серым снегом, сдувая его с крыш уже безнадежной зимней пургой. Со снегом стало уютнее, теплее. Земля перестала зябнуть. Зимний запах и свет пришли к ней, и ветки деревьев, оснеженные голубым в темноте осеннего вечера, уже не казались такими безотрадными.