Солнышко в березах

«Сейчас же, сейчас, — глухо сказала она, точно задыхалась и ей не хватало воздуха. — Сейчас же выпусти всех этих птиц. Выпусти. Ты понял? Нет? Сейчас же!!» — Она стала снимать клетки с окна, и я с большим трудом, ловя ее за руки, уговорил подождать до утра. «Куда же птицы полетят ночью?» Поклялся, что не буду больше ни ловить, ни ходить в парк. А птиц завтра отпущу. Она немного успокоилась, но все еще ходила по комнате так, что скрипели половицы, сморщившись, захватив лицо ладонями, повторяла: «Какой ты еще глупый! Господи, господи, какой ты глупый…» Она вздыхала и всхлипывала, вытирала глаза тыльной стороной руки, тем беспомощным жестом, каким это делают все женщины, успокаиваясь, а я стоял, не зная, что мне делать, — хотелось зареветь, как маленькому, и я украдкой, когда она не видела, тоже вытер глаза — почему-то первый раз в жизни я подумал о матери как просто о женщине, она так по-женски вытирала слезы, подумал, что она еще не старая и еще красивая, если б одевалась получше, если б не эта война, которую она переживала, конечно, больнее меня и в тысячу раз, наверное, тяжелее…

VII

Кончалась долгая первая четверть. Стояли синие ноябрьские дни, но близко был праздник, и было весело в ожидании его — первый раз после войны. Теперь уже не было лимита на электричество. Убрали и быстро забыли коптилки. Везде сняли затемнение. На улицах довоенно прилаживали иллюминацию, поднимали портреты, кое-где уже празднично алели флаги. Сталин улыбался отовсюду с белых и красных полотнищ. Сталин на Мавзолее. Сталин на фоне башен Кремля. Сталин с девочкой на руках. Сталин в шинели с погонами генералиссимуса. Давно не слыханное суворовское звание. В школе часто спорили, сколько было генералиссимусов. Одни говорили два — Суворов и Сталин, другие утверждали — больше. Историчка Клавдия Георгиевна сказала, что первым генералиссимусом был не Суворов, а боярин Шеин, возведенный в это звание Петром перед вторым азовским походом. Генералиссимус, конечно, великое звание, но Сталин как-то остался в нашем сознании просто Сталин, человек в солдатской шинели или в том простом кителе, без орденов и погонов, хотя все знали, что у Сталина даже два алмазных ордена Победы и звезда Героя Советского Союза.

А в магазинах появился коммерческий хлеб. Без карточек! Он был, конечно, подороже, но все-таки намного дешевле рыночного. И жить сразу стало легче. А от отца пришло письмо — обещали демобилизовать к весне.

Совсем близко стал и тот праздничный вечер, которого я ждал, о котором думал, представлял во всех подробностях, устал его ждать — ведь от него зависела вся моя дальнейшая судьба, так мне, по крайней мере, казалось все время, — и не ради ли этого вечера, своей будущей встречи с НЕЙ я прожил такое слишком памятное лето.

Даже сейчас не знаю, почему я решил, что знакомство с ней может быть только на вечере, почему не искал встречи раньше… В пятнадцать все видится не так, как в двадцать, а в двадцать не так, как в тридцать пять, — простая истина, но постигаешь ее лишь к сорока и, уж конечно, знаешь теперь, что к шестидесяти будешь и думать, и поступать не так, как в сорок.

Опять школа жила ожиданием: будут или нет «бабы»? Но по тому, как усилились репетиции хора и драмкружка, по тому, как два знаменитых наших актера Зинуров и Василевский, а попросту Зина и Васила, разыгрывали сцены из пьес Островского (Счастливцев и Несчастливцев. Говорят ужасными ненатурально театральными голосами: «Скажы, дыруг! Паслушай, дыруг!» Тут же стоит с текстом в руке, суфлирует, строго глядя сквозь пенсне, Нина Васильевна), по тому, как Сережа Киселев репетировал «Тройку», читал со сцены культурненьким голосом: «Ни так ли и ты, Русь, что бойкая, ниабханимая тройка нисёсси…», было понятно — «баб» пригласят.

Совершенно неожиданно в делегацию для приглашения вместе с Мосоловым, Кузьминым, Любарским директорша включила и меня. О чудо! О счастье! О гордость! О, какое спасибо Вам, Мариамна Вениаминовна! В душе прыгал, плясал, становился на голову, ходил на руках — внешне, узнав новость, скроил кислую рожу: вот еще, очень надо мне — девок приглашать! Но все-таки, конечно, согласился. Ладно уж, пойду. Чего уж там! Нас отпустили с уроков, и вот мы, втайне все очень гордые полученным заданием, идем в седьмую женскую школу. Теперь я думаю, что нашу делегацию составили по простому принципу, кто получше одет, — но тогда никто из нас, конечно, не думал об этом. Шли, курили, обсуждали, какой будет вечер, по дороге уже сговорились, что приглашать будет Мосолов. (У него голос представительный. Не Кузьмину же, заике, это делать, а мы будем просто свитой, для солидарности.) За углом женской школы оглядели друг друга. Все четверо рослые, крепкие, Любарский выше всех, я за ним, Кузьмин поменьше. Мосолов, генеральски округляя глаза, по-петушиному относил голову:

— Вот так и держись, ребята. Все! Чтоб девки попадали: не краснеть, не синеть, ушами не хлопать. Так… Нну?