Солнцедар

«Солнцедар» шёл Никите на хранение. В трусах и шлёпанцах Ян седлал велотренажёр, выпячивая сестричке для кардиоприсосок кудлатую кубатуру груди.

— Щас цифру с нас снимут, оздоровят — и можно подрывать дальше. Давай, зая, опутывай проводами, раз не терпится вытащить всю правду из моего насоса.

А мичманом тем временем начиняли барокамеру. Щёлкала тяжёлая дверца с иллюминатором. Сквозь толстое стекло усатый Алик смотрелся очень важно, словно первый турецкий космонавт. Целительный кислород щекотал усы, и те ходили за стеклом туда-сюда, вроде щёточек-дворников.

Обмотанный электричеством Ян подступался педалями к первому своему километру, когда ещё без погрешностей осциллографа можно выдать дюжину-другую энергичных баек:

— В этой лапше, толмач, как петрушка на ниточках, — жаловался Ян, — сейчас зая сдёрнет провод, который с присоской ко лбу и вытащит из меня все мои фантазиии по части ее прелестей. Придётся тогда под Мендельсона. Только посмотри на эту красоту, — обжигал плотоядным прищуром Катину фигуру, — какая тут к черту кардиограмма!

— Не разговариваем! Крутим интенсивней!

— Говорю ж — чует. Катя, лучше глянь те почеркухи, меня без педалей кой от чего шкалит!

— Хочется поговорить? Дождетесь, позову Лебедева — поговорите.

— Строгая нам попалась зая, — наращивая обороты, изображал притворную боязливость Позгалёв.

Лебедевских сестричек штабное сердце не интересовало, поэтому Никиту они не замечали, дозволяя сидеть тихо в сторонке, наблюдать, как добывается цифра из видяевцев. А те страдальчески каруселили по кругу: барокамера, велотренажёр, беговая дорожка, — меняя скучные аттракционы, отжимающие бухгалтерию сердца то под нагрузкой, то в кислородном покое. С другой стороны, чего кобенятся, — искренне не понимал Растёбин, — тоже мне тяготы — давить педали, рассматривая фотообои с подмосковным лесом или глотать стопроцентный кислород. Здоровья ж для! Никита поглядывал на Катю, Катя, украдкой, — на Позгалёва, любуясь его зеленоглазой неотразимостью.

— Ну, что там мой насос пишет, небось, всё в сердечках? — заигрывал Позгалёв с хмурой заей, изучающей кардиоленту.

— Вы сколько сегодня приняли?

— Каплю и приняли.

— Вижу ту каплю. Следующий раз не пущу.

— Мне подходяще. А свидеться можем и в более симпатичном месте. Приходи во флигель, теперь там прописан.

Шпок, шпок, шпок — глумливо хихикали присоски.

— На дорожку! — отдавала команду Катерина.

— В смысле — на посошок?

— В смысле, на беговую!

— Так вот, толмач, — роняя первые капли пота и одышливо фыркая, шлёпал лапами по бегучему полотну подводник, — сначала они жгутуют тебя в пелёнки… уфф, потом детсад… потом пионерия. Дальше жгуты уже посерьёзней, упф… глазу невидимые, хрен заметишь, упфф… и хрен с них дёрнешься, фрр…

— Ты о чем? — за жгутами Никита не улавливал нити.

— В некотором роде… упфф… о ба-бах то-же! — взял не без помощи одышки восторженную ноту Ян. — Даже если ты им без надобности… уфф… они все равно тебя жгутуют… фэрр… для порядка и вообще… уфф… зачем нас было слать под пальмы, когда можно обвесить проводами, не выходя… упфф… из видяевского медбата? Там у нас в отдыхательном уголке… уфф…обои навроде этих… фэрр… только с кокосами на ветках. Или здесь мой мотор… упфф… вдруг размякнет и расскажет больше интересного? А я тебе скажу, упфф… чтоб напомнить: смотри, какой у наших жгутов… фэрр… километраж. Сбеги хоть в Антарктиду… упфф… хоть на Луну… уффф… а наши присоски…. фэрр… везде будут щупать твой насос!

— Ясно… хотя про баб всё равно не очень.

— А родина-мать… упфф….чем тебе не баба? Ядрёная, с торпедами, вон как у Катюхи. С которой, эх, вечная у меня безответка! Катюха, ты почему меня не любишь?!

— На всех вас одной не хватит.

— Во, Никитос! ффууу… что и требовалось доказать!

Проводки натягивались в пальчиках Катерины. Вновь шпокали присоски, слетая с позгалёвской груди и утаскивая с собой ворох добытых цифр. Разгорячённый, в потной испарине, нервно отшвыривая кистями мокрую духоту, будто освобождаясь от окаянных пут, тянущихся с самого Баренцева моря, Ян соскакивал с дорожки. Плюхался в кресло.

— Катерина, гони Мурзянова: весь кислород выжрет.

— На вас хватит. Десять минут у него еще, отдохните.

— В смысле, дерябнуть можно?

— Со слухом как? Тут не распивочная.

— Шучу, зая, шучу… Отдыхаем.

Как же его угораздило в подводный флот, где со жгутами такие напряги и неудобства? — решился поинтересоваться запьяневший с «Солнцедара» Никита. В ответ под хлопанье вафельного полотенца услышал историю о нахимовском детстве, подаренном горячо любимой матушкой, перепуганной буйным нравом сына с самых его пелёнок.

— Она и смекнула: если тюряга плачет, пусть лучше тюрягой будет прочный корпус.

Расслабленный физическими нагрузками, Позгалёв ударился в воспоминания не на шутку. За десять минут ему — о детстве, нахимовке, повторно — о матери, которая, будучи «зубнихой», имела даже не связи — доступ к начальнику Нахимовского училища прямее не придумаешь — через бормашину. Судьба сына устроилась ценой «пары пломб», к тому же, кто его в четырнадцать лет спрашивал?