Солнце полуночи

– Я говорил об этом с братьями… Для Джаспера все вы, в сущности, одинаковы. В нашей семье он появился позже всех, воздержание вообще дается ему с трудом. У него пока не развилась чувствительность к разнице запахов и вкусов. – Я поморщился, слишком поздно заметив, куда завела меня болтовня. – Извини, – быстро добавил я.

Она недовольно фыркнула:

– Ничего. Пожалуйста, не бойся оскорбить меня, напугать и так далее. Ты так устроен. Я все понимаю – или, по крайней мере, стараюсь понять. Просто объясни.

Я попытался свыкнуться с новой мыслью. Мне требовалось осознать, что каким-то чудом Белла сумела узнать мои самые мрачные тайны и не ужаснуться. Смогла не возненавидеть меня за них. Если она достаточно сильна, чтобы выслушивать такое, значит, и мне понадобится сила, чтобы говорить. Я снова взглянул на солнце, усматривая в его медленном снижении некий намек на то, что наше время подходит к концу.

– Так что… – снова начал я, – Джаспер не уверен, что вообще когда-нибудь встретит того, кто окажется таким же… притягательным для него, как ты для меня. Значит, еще не встречал. Эмметт пробыл в завязке, если так можно выразиться, гораздо дольше, и он меня понял. С ним такое случалось дважды, один раз тяга была сильнее, второй – слабее.

Наконец я решился посмотреть ей в глаза. Она слегка прищурилась и глядела на меня не отрываясь.

– А с тобой? – спросила она.

Над ответом думать не понадобилось, дать его было легко:

– Никогда.

Над этим словом она, казалось, размышляла слишком долго. Хотелось бы мне знать, что оно означает для нее. Потом ее лицо стало чуть менее напряженным.

– И что же сделал Эмметт? – спросила она тоном светской беседы.

Как будто я рассказывал ей волшебные сказки из некой книги, как будто добро всегда побеждало, и хотя порой путь становился темным и трудным, никакому истинному злу или неисправимой жестокости просто не позволяли свершиться.

Как же я мог рассказать ей про те две невинные жертвы? Про людей со своими надеждами и опасениями, родными и друзьями, которые их любили, про несовершенных существ, заслуживающих тем не менее шанса стать лучше, хотя бы попытаться. Про мужчину и женщину, имена которых теперь высечены на простых надгробиях никому не известных кладбищ.

Изменилось бы мнение Беллы о нас к лучшему или к худшему, если бы она узнала, что Карлайл требовал нашего присутствия на таких похоронах? Не только этих двоих, но и каждой жертвы наших ошибок и промахов. Оправдывало ли нас хоть немного то, что мы слушали речи тех, кто знал умерших лучше всех и рассказывал об их прерванной жизни? И мы своими глазами видели слезы и боль? Денежная помощь, которую мы оказывали анонимно, чтобы родные погибших избежали лишних физических страданий, теперь, по прошествии времени, казалась вопиющей бестактностью. Безнадежно слабым утешением.

Она перестала ждать ответа.

– Кажется, знаю.

Ее лицо стало скорбным. Неужели она осудила Эмметта после того, как проявила столько милосердия ко мне? Его преступления, хотя их было гораздо больше двух, общим счетом уступали моим. Больно было думать, что теперь она относится к нему хуже, чем прежде. На ее отношение повлияли особенности этих двух жертв?

– Даже самый сильный может сорваться, разве не так? – нерешительно напомнил я.

Можно ли простить такое?

Видимо, нет.

Она поморщилась, слегка отстраняясь от меня. Не более чем на дюйм, но он казался длинным, как ярд. Губы недовольно поджались.

– И чего же ты просишь? Моего разрешения? – резкость в ее голосе звучала сарказмом.

Значит, вот он, ее предел. Я считал ее поразительно доброй и милосердной, в сущности, чересчур снисходительной и всепрощающей. Но на самом деле она просто недооценивала мою порочность. Несмотря на все мои предостережения, она, должно быть, считала, что я сталкивался лишь с соблазном. И всегда делал правильный выбор, как в Порт-Анджелесе, из которого укатил прочь, чтобы не пролилась кровь.

Тем же вечером я сказал ей, что, несмотря на все старания, моя семья совершала ошибки. Неужели она так и не поняла, что это было признание в убийствах? Неудивительно, что она восприняла их так легко; она считала, что я всегда оставался сильным и на моей совести лишь то, что я удерживался чудом. Что ж, в этом нет ее вины. Ведь я ни разу не признался открыто, что кого-то убил. Никогда не называл число жертв.

Пока меня несло по спирали вниз, выражение ее лица немного смягчилось. Я задумался, как бы попрощаться так, чтобы она поняла, как я люблю ее, но не усмотрела в этой любви угрозу.

– Я вот о чем, – вдруг пояснила она уже безо всякой резкости в голосе, – значит, лучше даже не надеяться?

За долю секунды я воспроизвел предыдущие реплики нашего диалога и понял, что неверно истолковал ее реакцию. Я просил прощения за былые грехи, а она решила, что я оправдываю будущее, но неминуемое преступление. Что я намекаю на…

– Нет-нет! – Пришлось с усилием замедлять речь до привычной человеку скорости – я слишком спешил объясниться. – Разумеется, надежда есть! То есть я, конечно, не стану…