Солнце любви

Наутро Теремрин проснулся с таким ощущением, будто радость пробудилась в нём раньше него самого и захватила всё его существо. Татьяна ещё спала, по-детски счастливым сном, и голова её мирно покоилась на его плече. Они лежали, тесно прижавшись, и в эту первую их ночь, им, наверное, хватило бы ещё более узкой койки, чем та, весьма внушительная, госпитальная, которая была в их распоряжении. Он не помнил, когда они заснули, и кто заснул раньше. Скорее всего, отдав друг-другу все силы, которые могли отдать, ни он, ни она не заметили этой детали. Он долго лежал, не шевелясь, чтобы не разубедить её. Одеяло чуть съехало, или она специально его скинула, потому что было жарко, и его взгляду открывались её восхитительные ноги, которые он, в порыве нежности, целовал ночью в минуты отдыха от поцелуев и ласк, ещё более горячих. Пряди её волос рассыпались по подушке, позолотив её, покрыли воздушным, ароматным покрывалом его грудь, плечо. Выкормыши из рекламных программ демократии ельцинизма назвали бы эти волосы сексуальными, но Теремрин просто восторгался ими, настоящими, светло-русыми, и мог убедиться, что цвет их натурален, а не сдобрен всякой мерзостью, именуемой модными красителями с отвратительными и зачастую неприличными названиями. Тем более, он даже со своим опытом вряд ли бы мог сказать, чем отличаются волосы сексуальные от несексуальных. А вот чем отличается любовь истинная от влюблённости, уже начинал понимать. Не устаю повторять, что под любовью в романе подразумеваю Любовь, а не то, что этим словом, пытаясь опоганить его, называли выкормыши ельцинизма и называют до сей поры живучие их последователи.

Теремрин с любовью смотрел на её глазки, которые ещё были закрыты, на слегка приоткрытый прелестный ротик, он ощущал едва заметное, в такт лёгкого дыхания, движение девичьих грудок, касающихся его груди. Он уже наполнялся неистребимым желанием повторить немедля всё, что было ночью, он ещё не думал ни о чём, что ожидало впереди, но если бы задумался, наверное, не смог бы назвать всколыхнувшиеся в нём чувства любовью. Эго озарила влюблённость, возникшая внезапно, под воздействием чего-то невероятного, оказавшегося в какой-то момент выше его сил. Этому способствовало сопереживание горю прелестной девушки. К этому звали её искренность и доверчивость, её откровенность и в тоже время её несомненные чувства к нему. Она едва скрывала их. Всё это привело к невероятной вспышке, последствия которой не прошли до утра, будоража его волшебными, неповторимыми воспоминаниями.

Было уже не очень рано, но в воскресный день вряд ли кто-то мог побеспокоить, тем более, все таблетки, препараты, анализы закончились по причине скорой выписки. В таком положении, в котором оказались они с Татьяной, Теремрин мог бы пролежать целую вечность, если бы смог сдержать горячие желания. Он не только созерцал, но и ощущал её ноги, которые сплелись с его ногами. А Татьяна всё спала счастливым, безмятежным сном, и он несмел прервать это её чудесное состояние. И тогда он вдруг попытался воскресить и закрепить в памяти до мельчайших подробностей всё, что произошло этой невероятной, волшебной ночью. Он хотел запомнить всё, что бы когда-то, может быть скоро, а, может быть в будущем, воспроизвести в рассказе, повести или даже романе эту жаркую ночь, причём, воспроизвести так, чтобы те, кому доведётся прочесть искромётные строки, правильно восприняли написанное и смогли разделить с ним его восторг.

Наконец, Татьяна приоткрыла глаза и несколько мгновений лежала, не шевелясь, соображая, что с нею и где она. Это походило на медленное возвращение в реальность бытия.

– Боже! Неужели всё это не сон?! – прошептала она, ещё теснее прижимаясь к нему. – Как я мечтала о том, что просто познакомлюсь с вами, просто заговорю, а о подобном не только помышлять не смела – подобное было за пределами мыслей моих. Боже! Я не могу передать того, что испытала – у меня нет слов. Ещё вчера я шарахалась от мужчин, я боялась любого прикосновения… Всё это после того…

– Не надо о плохом. Постарайся забыть… И почему вдруг снова на «вы»?

– Ещё не проснулась, – пояснила она. – Я хочу сказать, что плохо осознаю, что со мной творится, и что я говорю. Не знаю, что нужно говорить?

Теремрин улыбнулся, но тут же и посерьёзнел. Ему радостно было слушать то, что она говорила. Но в то же время нарастало некоторое беспокойство, потому что мера ответственности за содеянное, и за то, что он продолжал делать, пока ещё робко, но постучалась в его сознание. Он прогнал неприятные мыли и закрыл прелестный ротик Татьяны горячим поцелуем, проложившим путь к новым ласкам, столь же бурным и горячим, которым уже не мешал дневной свет. Напротив, им хотелось не только чувствовать – им хотелось видеть друг друга.