Солнце и кошка

— Иди!— крикнул он.— Я не пойду!..

— Ну, что же,— сказала она,— тогда я тоже останусь.

Но около восьми, опоздав на первый акт, она была в театре.

III

Когда Лиля стала женой Владимира Огородникова, он закончил аспирантуру, готовился к защите кандидатской, несколько его сообщений и статей уж были напечатаны в солидных медицинских изданиях... Его будущее казалось несомненным. Ему повезло. В самом начале пути в науку он встретился с человеком необычайным, личностью удивительных масштабов и силы. Эта встреча навсегда уберегла его от провинциального крохоборства, самодовольства, заставила круто свернуть с утоптанной предшественниками дороги. В этом было его счастье, или несчастье, смотря как понимать дальнейшую его судьбу...

Впервые Лиля узнала о Чижевском, когда внезапно хлынувший ливень загнал ее в квартиру Огородникова: они возвращались из кино, Володин дом был в двух кварталах, ее — на окраине города. Но и двух кварталов оказалось достаточно, чтобы она промокла до нитки, а туфли — кстати, ее единственные, на входивших тогда в моду каблуках-шпильках — она слишком поздно догадалась снять и несла в руках, перепрыгивая через потоки воды, захлестнувшей тротуары. Полбутылки коньяка, не меньше, Володя вылил на мохнатое полотенце, усадив Лилю на диван И растирая ее холодные, мокрые ноги. Ей было щекотно и приятно, она хохотала, отталкивала его руки, но он был так серьезен, даже суров, что наконец она сдалась, утихла, блаженно прикрыв глаза и откинувшись на упругую диванную спинку. Это было время горестных Лилиных разочарований,

время, когда, после краха со студией, она вернулась домой, и мама устроила ее лаборанткой в мединститут, время униженного служения ненавистым колбам и пробиркам... И вот теперь Владимир Огородников, молодой ученый, надежда института, сидя на корточках растирает щиколотки своей лаборантки, не замечая, что сам он тоже промок насквозь, что рубашка прилипла к его сильному, крупному телу и с густой пряди нависших над глазами волос капает вода... Впрочем, у нее были красивые ноги, сухие в щиколотках, длинные, с нежными розовыми пятками,— она видела, что не одна только забота о ее здоровье заставляет его быть столь усердным.

Потом он ушел переодеться, а ей принес и бросил на руки халат, вероятно, своей матери, которая сейчас находилась в отъезде. Лиля защелкнула дверь и, оставшись одна в комнате, переоделась. Халат оказался точь-в-точь как в пьесах Островского: шелковый, в павлинах, он доставал ей до самых пят и мягко струился по полу. Лиля забавлялась, вертелась перед высоким, под потолок, трюмо и не узнавала себя — в этом «генеральском» халате посреди огромной квартиры, тесно уставленной старомодными, не спеша, со вкусом подобранными вещами. После комнатушки, где она жила, с общей кухней на десять семей, ползущим по коридору чадом и дощатой уборной во дворе, все здесь казалось Лиле непомерно роскошным.

Вернулся Володя, они соорудили на кухне стол — холостяцкий, на котором, несмотря на обилие тяжелых сервизных тарелок и хрустальных бокалов, есть было почти нечего, Лиля выпила из крохотной серебряной стопки коньяку, почувствовала себя веселой и смелой и призналась, что хочет осмотреть всю квартиру. Володя пожал плечами и повел ее в единственную, по его мнению, достойную внимания комнату — отцовский кабинет.

Доктора Огородникова хорошо знали и помнили в городе. Он был детский врач и несколько лет назад погиб в автомобильной катастрофе, поднятый среди ночи с постели молящим телефонным звонком.

В кабинете все оставалось точно таким, как и при его жизни: широкий письменный стол у окна, с резными тумбами и бронзовыми канделябрами, изображающими античных богинь в развевающихся от полета одеждах. Перед столом стояло массивное, с трудом передвигаемое кресло, обшитое кожей, лопнувшей в нескольких местах,— удобное, уютное. Тусклым золотом отсвечивали корешки книг, как бы влитых в широкую стенную нишу, но, пожалуй, среди них-то и произошли перемены: кроме новейшей медицинской литературы, здесь появились издания по физике, математике, космологии... Впрочем, Лиля на это, разумеется, не обратила внимания. Она подошла к большому портрету под стеклом, в самодельной, судя по всему, рамочке. С фотографии, висевшей на уровне ее головы, прямо, глаза в глаза, сурово смотрел на нее бородатый старик. В его упорном взгляде было спокойное, слегка высокомерное сознание того, что ему ведомо многое, о чем пока не догадываются другие.

У Лили, в ее театральном, расписанном яркими павлинами халате, ласково нежащем плечи и колени, среди щекочущей интимности этого вечера, вдвоем с Володей, возникло вдруг ощущение, что в комнату вошел кто-то третий. Ей сделалось зябко, она запахнула на груди глубоко открывшийся вырез халата, укрыла воротником свою тонкую высокую шею, стянув кончики под подбородком. Ей стало тревожно — неизвестно отчего. Она спросила, кто это там, на фотографии, решив наперед, что видит, должно быть, Володиного отца. Она ошиблась.