Солнечный день

Импрессионистическое полотно, изображавшее германского офицера на журавлиных ногах, сопровождающего даму, перестало занимать Биттнера. И хотя он был недоволен своей работой — не растоптал картину, чтобы по примеру великих живописцев начать все сызнова. У него больше не было ни малейшей охоты начинать что-либо заново. Большую часть ночей и дней он проводил на своем прокрустовом ложе. Вскакивал, лишь когда из холла доносился телефонный звонок, чтобы потом, когда жертвы не предвиделось, разочарованно вернуться и снова лечь. Иногда он садился, растирал икры, пытаясь избавиться от неприятного зуда.

С особым нетерпением он ждал телефонных звонков по ночам. Если у Биттнера и теплилась еще какая-то надежда, то это была надежда совершить ночное нападение: смертоносный его, Биттнеров, прыжок ночного хищника даст удовлетворение, поможет хоть ненадолго забыть о собственных невыносимых страданиях. Для такого случая он держал в запасе последнюю порцию успокоительных порошков, чтобы насладиться всем этим не мешала невыносимая головная боль.

И вот прозвучал звонок, после которого Биттнер не вернулся в свою скомканную постель. Поначалу, услышав от дежурного, что снова звонил тот болван с граховского жандармского участка, он хотел было в ярости бросить трубку, но тут же насторожился и засыпал дежурного отрывистыми вопросами. Вопросы он чередовал с приказаниями.

Начальник гестапо чудесным образом ожил. Партизан, живой русский, которого можно было травить и затравить, наверняка раненый, иначе не валялся бы в вонючей мужицкой избе. Живой человек — есть возможность, пусть и в последний раз, испытать сладостное ощущение всесилия, на несколько часов отдалить «зондербехандлунг»[68] — «зондербехандлунг», на сей раз обращенное к самому Биттнеру: казнить себя по приказу измученного болью мозга.

Комиссар Биттнер поспешно одевался, мысленно проверяя свои распоряжения, отданные по телефону. Так, все правильно, ничего не упущено. Осуществить операцию силами одного гестапо невозможно, в его распоряжении лишь несколько человек. Неизвестно, контролируется ли партизанами дом, где лежит раненый. Стало быть, не обойтись без помощи этого заносчивого Курски, хотя Биттнеру претила сама мысль о привлечении эсэсовцев. Он согнал с лежбища даже этих старых хрычей под командованием ефрейтора Вебера, он не мог позволить себе провалить дело.

Биттнер с лихорадочной поспешностью застегнул подтяжки. Из всех желаний, извращенных его больным воображением осталось одно:

Взять русского живьем!

Мартин Пагач, пятнадцатилетний искатель приключений и, как ему казалось, достойный претендент на партизанскую славу, чувствовал себя обманутым. Ведь это он обнаружил и привел в дом русского, а никаких заслуг за ним не признают. Всю заботу о его новом друге с небывалой энергией взял на себя отец, которого временами подменяла тихая сестра Милка. Теперь Мартин торчал дома. Отказался даже от выдуманных занятий в школе. И все без толку. Его новый друг по большей части спал или метался в горячечном бреду, не замечая присутствия Мартина, не отдавая должное его заслугам. Старый Пагач строгим, прояснившимся и на удивление трезвым взглядом отгонял Мартина от больного. Так постоянное пребывание Мартина обернулось в доме тем, что он ходил за скотиной, колол дрова, нарезал солому для коровы, словом, занимался всем, чего до последнего времени ему успешно удавалось избежать. Мамаша Пагачова вовсю использовала эту непривычную привязанность Мартина к дому. Он не желал удаляться ни на минуту — опасаясь, как бы не исчез партизан, так удивительно явившийся в его жизни.

Мартин терпел все в надежде на скорое выздоровление друга. А тогда он потихоньку улизнет вместе с русским, который приведет его к тем, кого он так долго и безуспешно искал. Мартин боялся только, как бы мать не вспомнила про мешок недраного пера, подвешенный к чердачной балке. Сызмальства Мартина принуждали к тяжелому труду, и оттого он не любил никакой работы. Но драть перо он прямо-таки ненавидел. На всякий случай, чтобы мешок не попался на глаза мамаше Пагачовой, он засунул его в старый шкаф на чердаке.

Разочаровал Мартина новый друг. За все время пребывания в их доме он не проявил никакого стремления к героическим поступкам. Лежал пластом, завернутый в вонючую собачью шкуру, ничего не ведая об окружающем, в том числе и о Мартине. Правда, сегодня он вскочил с постели, размахивая пистолетом, и выглядело это все весьма воинственно. Но при этом выкрикивал какую-то бессмыслицу. Единственное, чего он этим добился, был рев маленького Йожинека. Маленький Йожинек боялся крика, которого хватало в повседневной жизни этой семейки. Потом друг Мартина бессильно повалился на липовый стол и как малое дитя позволил разоружить себя старому Пагачу, который и уложил его в постель. Мартин этого не понимал. Сам он никогда не болел, и жизненной энергии ему было не занимать.