Солнечная палитра

Поленов слушал с нарастающим сочувствием. Васнецов своим северным окающим говором напоминал ему Чистякова. Но что-то уж очень неопределенны и непрактичны были планы гостя. Василий Дмитриевич понял одно: перед ним молодой русский художник, да еще без денег.

Значит, ему необходимо помочь.

Он тут же пригласил его работать в своей мастерской и деликатно предложил взаймы, «в счет продажи будущих картин».

Васнецов благодарно посмотрел на Василия Дмитриевича ясными голубыми глазами и неловко засунул деньги в карман.

С этого дня началась между двумя художниками большая, крепкая дружба.

Они работали бок о бок, молча, упорно, стараясь не разговаривать, не смотреть на мольберты с неоконченными полотнами.

Завязывалась у них беседа только в ресторанчике за обедом; впрочем, говорил больше Василий Дмитриевич, главным образом об искусстве. Однажды он поведал о своей мечте — будущем музее…

В тот же день Васнецов подозвал его к своему мольберту и показал небольшой эскиз.

Три русских богатыря остановили в раздумье своих коней посреди сумрачной равнины и словно не знают, куда им путь держать.

— Вот хочу подарить, дорогой мой, в твое собрание, — как всегда на «о», сказал Васнецов.

Поленов долго смотрел не отрываясь на этот эскиз. Внутреннее око чуткого художника увидело за этим скромным полотном будущую огромную, высочайшего взлета картину. Он взволнованно поблагодарил Виктора Михайловича за подарок, но сказал, что сейчас принять его не может. Будет написана сама картина — тогда другое дело^[3].

Несколько дней спустя Василий Дмитриевич подозвал Васнецова к своему мольберту.

— «Пир блудного сына», — объяснил он.

В это полотно художник вложил всю свою любовь к архитектуре, до мельчайших подробностей расписал роскошную и многокрасочную обстановку пиршественного зала с тяжелыми пестрыми колоннами, с разноцветными коврами в каком-то сказочном вавилонском стиле. Но вместо фигур людей он оставил белые пятна.

Васнецов долго стоял, не говоря ни слова.

— Что скажешь? — не вытерпел Василий Дмитриевич.

— Мне страшно, — прошептал Виктор Михайлович, указывая на эти белые пятна.

Поленов даже потемнел. Он молча снял полотно с мольберта, задвинул его за шкаф и ушел из мастерской.

Все последующие дни он только по утрам забегал в мастерскую, брал этюдник и сразу уходил. Виктор Михайлович из деликатности не спрашивал куда. Наконец Поленов принес этюды, расставил их, натянул новое полотно на подрамник, взял уголь, пытаясь что-то набросать, потом стер, опять начертил, вновь стер.

Несколько дней спустя он рассказал Васнецову, что посещает необыкновенно интересные лекции германского революционного деятеля Лассаля. Приходят слушать все больше рабочие парижских предместий. Лассаль говорит об эпохе социализма, когда у богатых будут отобраны земли, фабрики, дома и все люди станут равны.

Василию Дмитриевичу была близка и понятна сама идея: настанет день, когда для всех людей взойдет «звезда пленительного счастья», но его, воспитанного в религиозной семье, смущал революционный путь к этой звезде, к которому призывал Лассаль.

Художника поразили живые лица рабочих, с энтузиазмом слушавших оратора. Он задумал картину, которая так и будет называться: «Публичная лекция Лассаля», и показал Васнецову этюды голов парижских рабочих, набросанных смелой и сильной кистью. Виктору Михайловичу особенно понравилась голова молодого мастерового с гордым и мечтательным взглядом и плотно сжатыми, однако детскими губами.

Василий Дмитриевич написал своим сестрам письма, поделился новым замыслом и упомянул о заседании I Интернационала.

Эти письма вселили страх в обеих сестер. Лиля, разумеется, не показала «неудобочитаемое» послание брата родителям, а Вера скрыла «крамольные строки» от благонамеренного супруга.

В своих ответных письмах обе они, точно сговорившись, призывали брата к осторожности.

Прошел еще один месяц, и Василий Дмитриевич собрал все этюды к этой картине и без сожаления спрятал. Мечтавший о мирном и постепенном обновлении России, он скоро остыл к революционному сюжету.

«Какую же картину тогда писать? По какой дороге идти? — в который раз спрашивал он самого себя и с тоской вспоминал светлые дни на берегах Атлантического океана, когда так взволнованно писал маленькие пейзажи. — А то что получается — пять картин задумал, начал и бросил».

В минуты тревожных раздумий он, тридцатилетний художник, начинал пугаться: как это так получилось, что он до сих пор еще не нашел своего пути?

* * *

Приехал в Париж Крамской. Василий Дмитриевич с большой радостью встретил старого друга и откровенно признался ему в своих колебаниях, показал свои парижские работы. Крамской тщательно пересмотрел все до последнего листка и сказал много жесткого и неприятного, особенно о начатых и брошенных исторических полотнах. Он долго изучал эскиз к большой картине из жизни Христа и разгадал замысел огромный, но фактически еще не начатый. Единственное, что ему искренне понравилось, — это маленькие пейзажи вёльского периода.