Солдат всегда солдат. Хроника страсти

И, знаете, как представлю это горькое одиночество, меня захлестывает желание броситься к ней навстречу и по-отечески утешить ее. Ведь двенадцать лет подряд я был для нее сиделкой, поэтому, естественно, хочу ухаживать и дальше, пусть в другое время я и раздавил бы ее, как гадюку, пусть я знаю, что она целиком в руках Божьих. По ночам, когда меня посещает видение Судного дня, я невольно сдерживаюсь — себя не обманешь. Я ненавижу Флоренс. Ненавижу ее всеми фибрами души: никогда, даже за вечную муку одиночества, не простил бы ее. Не должна она была так поступать. Она же американка, уроженка Нового Света. В отличие от европейцев, которыми владеют страсти, она не должна была давать волю чувствам. Это она виновата в том, что Эдвард кончил жизнь полным ИДИОТОМ: я молю Всевышнего об упокое его души, в объятиях бедной несчастной девочки. И Мейзи Мейден пусть снова обретет своего юного супруга — хотя бы на небесах. И Леонора пусть горит себе, чисто и ярко, будто северное сияние, и да станет она одним из ангелов-хранителей Господа… Я же… Ну что же, возможно, и для меня найдется работа лифтера… Но вот Флоренс…

Зря она так. Напрасно. Не надо было затевать всю эту мышиную возню — недостойно это. Женская прихоть — водить за нос беднягу Эдварда; постоянно встревать между ним и женой только потому, что ей хотелось показать свою осведомленность по части географии. Представляете — быть любовницей Эдварда и все это время пытаться помирить его с женой? Подобно волку в овечьей шкуре, проповедовать прощение — на американский манер, оптимистично, с сияющей улыбкой на лице. Леонора же обращалась с ней, как та и заслуживала, — как с проституткой. Как-то утром она отбрила Флоренс: «Ты, тепленькая из его постели, приходишь указать мне мое место. Я его и без тебя знаю, милочка, спасибо». Но Флоренс и это не уняло. Она уже закусила удила и не стеснялась объявлять каждому встречному-поперечному, что намерена посвятить свою короткую жизнь радению о благе человечества, чтоб мир, когда ей придется его оставить, являл собой более светлое место, чем при ее жизни. Она заявляла, что с благодарностью покинет Эдварда, поскольку ей удалось, как она считала, направить его на путь истинный, — и теперь только дело за Леонорой: сумеет ли та дать ему шанс? Больше всего на свете ему нужна, говорила она, нежность.

На все эти уколы Леонора отвечала одно — ведь ей пришлось годами мириться с этим безобразием: «Ну да, ты его отпустишь, и вы будете переписываться тайком и назначать любовные свидания в гостиницах. Знаю я вас — вы парочка еще та. Дудки! Пусть все остается как есть».

Половину комментариев Леоноры Флоренс пропускала мимо ушей. Под тем предлогом, что они, мол, не украшают женщину. В остальных случаях она пыталась убедить Леонору в том, что ее любовь к Эдварду — чувство духовное, возвышенное, ведь она сердечница. Как-то раз она обронила: «Но если, как вы говорите, вы поверили Мейзи Мейден, то почему вы мне-то не верите?»

Леонора, по-моему, в тот момент причесывалась, сидя перед зеркалом у себя в спальне. Услышав слова Флоренс, она обернулась к ней — обычно она не удостаивала ее даже взглядом — и, глядя прямо в лицо, сказала холодно и спокойно:

«Не смейте больше упоминать в моем присутствии о миссис Мейден. Вы убили ее. Мы вдвоем — вы и я — убили ее. Я такая же негодяйка, как вы. Мне больно вспоминать об этом!»

Флоренс тут же рассыпалась в объяснениях — ничего подобного не было, она с ней едва знакома, а поскольку ее заветной мечтой всегда было сделать мир чуть-чуть светлее, она попыталась спасти эту женщину от Эдварда — больше ничего. Какая уж тут вина? (Это она себе такую версию придумала. И ведь сама в нее поверила!..) Тогда Леонора поправилась: «Очень хорошо, считайте, что убила ее я, и мне горько об этом говорить. Кому понравится вспоминать о том, что он убийца? Никому. Вот и мне не нравится. Не надо было тащить ее сюда из Индии».

Сказано в лоб, зато точно — Леонора смотрела на происшедшее именно так, и, потом, она всегда говорила без обиняков.

А вечером того дня, когда мы отправились проветриться в старинный город М., произошло вот что.

Вернувшись в отель, Леонора сразу же прошла в номер миссис Мейден — у нее целый день было неспокойно на душе: переживала за бедняжку. Хотелось пожалеть ее, приласкать. Но первое, что она заметила, войдя в комнату, — это адресованное ей письмо: оно лежало на круглом столике, покрытом красной бархатной скатертью. Она взяла письмо в руки и стала читать: