Соль неба

– Денег мы у вас не возьмем, – сказал спокойно, без агрессии, тихо. – А вот если поможете звонницу нашу восстановить – спасибо. Она развалилась вся и колоколов нету. А Храм без колоколов – немой.

Зинченко слушал внимательно, а как только отец Тимофей с просьбой закончил, тут же схватил мобильный телефон. Уцепился в него, как в спасение. Нажал какую-то кнопку. И через мгновение, как в сказке, появился помощник.

Так же как и везде, люди в Забавино не любили решать проблемы, а потому их особо и не решали. Но так же, как и везде, люди в Забавино любили деньги, и потому именно и только деньги являлись в городе единственным способом решить любую задачу: от лечения болезни до строительства колокольни.

Машины со стройматериалами приехали на следующий день.

Работа по восстановлению звонницы пошла столь стремительно, что могло показаться, будто она все это время стояла где-то на обочине жизни и все ожидала, чтобы ее начали.

Раскосые, азиатского вида люди бегали быстро, и, что казалось совсем уж удивительно – осмысленно. Люди не делали вид – они работали.

Командовал ими сын олигарха, Семен. Он был резок, груб, разговаривал матом, но именно он организовал работу так, что ее результаты были заметны вечером каждого дня.

Семен не нашел в себе сил попросить прощения у священников. Всем своим видом он показывал, что тот хамский человек, которого выгнали из Храма, был как бы и не он вовсе. Семен руководил строителями, делал важное и нужное дело. В этом и было его прощение.

Старший Зинченко наведывался пару раз. Не столько для осуществления контроля, просто тянуло его почему-то к этим священникам.

Зинченко принадлежал к тем забавинцам, которые не то чтобы совсем не верили в Бога, но просто не имели Его в виду. В этом смысле во взглядах олигарха ничего не изменилось, но почему-то он отчет-либо понимал: так, как здесь – в Храме или на реставрации звонницы, или на кухне священников – жизнь нигде больше не ощущается.

Если бы кто-то, кому он обязан отвечать – что, конечно, практически невозможно себе представить – спросил Альберта Семеновича: «А как именно конкретно ощущается здесь жизнь?» – он бы не умел ответить. Может, конечно, что-нибудь и наговорил, но конкретного ответа не было у Зинченко.

А было вот именно ощущение. То самое, необъяснимое и загадочное, что дороже самых продуманных выводов; то самое, что движет жизнь и наполняет ее не только очевидным смыслом, но и радостью – совсем не очевидной, но раскрашивающей существование людей.

Через полгода привезли колокола.

Отец Константин все маялся, где найти звонаря. Даже в областной центр ездил – просить, чтобы прислали человека, умеющего звонить в колокола, потому это искусство, которому надо учиться отдельно.

А отец Тимофей ходил и улыбался. Он ведал каким-то внутренним душевным знанием, что станет звонарем тот самый Сергей, который первым пришел в Храм, а потом стал рисовать небо, что поменяет он свой молокозавод на ремесло звонаря и будет подниматься поближе к родному, близкому ему небу и звонить умело и правильно тем именно звоном, который потребен. На то Воля Божья и Чудо Божье, как он всему этому выучится в короткий срок, но, если что должно произойти, то непременно и случится и иначе быть и не может.

А звонница залечивала свои раны и вставала постепенно в естественной своей красоте, как вылечившийся человек, который вышел из болезни на простор жизни и украсил собой этот простор, заняв лишь ему одному принадлежащее место.

Глава восьмая Уход

Серое, болезненное утро опустилось на Забавино и привычно придавило город. Люди двигались по грязным забавинским улицам, опустив головы, словно надеясь протаранить макушками серость наступающего на них дня. Небо не интересовало людей. Они смотрели под ноги, тараня головами наступающую, непроглядную жизнь.

Автобусы втягивали в себя пассажиров, словно пылесос – пыль, после чего, вздохнув, медленно трогались, вздрагивая на колдобинах, а через несколько километров выплевывали из себя навсегда опечаленных жизнью забавинцев и втягивали новую пыль. Люди и автобусы так давно знали друг друга, что стали похожи; и те и другие уныло делали свою работу: двигались по кругу одним и тем же маршрутом.

Константин сидел на скамеечке за церковной оградой в ожидании доктора. Он был убежден, что врач ему не поможет, но не смел нарушать навсегда заведенный порядок.

Константин предчувствовал конец. Уверял себя как мог, что ему страх диктует, а не душа, а значит, это не предчувствия никакие, а просто – ужас ухода из этого мира.

«У Господа мертвых нет, – снова и снова убеждал себя священник. – Чего ж мне бояться? Чего? Что это за безбожный, непозволительный страх рождается во мне? Как я могу ужасаться смерти, будто в Бога не верую и в бессмертие души?»

В который раз задавал Константин себе эти вопросы. Но они лишь усиливали сосущую тоску ухода.

Давняя хворь не погибла, ее не удалось победить, она затаилась внутри Константина на время и вот теперь, собрав все свои дьявольские силы, медленно расползалась по всему телу, ощущая свою всепобеждающую власть над человеком.