Софья Алексеевна

— И знаешь, что мне в Полоцком всего дороже? Ко всему святой отец своего подходу ищет. Детей насилу не учит, а все в виршах. Складно так, ладно, сам не заметил, как запомнил.

— Деткам иной раз и силу показать не грех — для воспитания. Чтобы знали, не все в жизни играючи дается. Иной раз еще как попотеть приходится. Да и наказание для острастки разве не на пользу идет?

— Без силы, известно, нельзя. Людишкам в страхе сызмальства пребывать должно — где родители, где наставники да начальники, где священство. А страху без силы не внушить.

— Так уж, великий государь, Господь положил. Вот у боярина Ордина-Нащокина сынок-от от бесстрашия что учудил. И самому пользы никакой, и отцу одни горькие слезы. Какое бы место сейчас Воин Афанасьевич занимал хоть в том же Посольском приказе — ведь в нем службу начинал. Ан сбежал за границу, уворовал, презрев неизреченную к нему милость твою государскую. Повидал, никак, Германию, землю французскую, голландскую, датскую, польскому королю послужил, да только недаром пословица говорит: где родился, там и сгодился.

— Воин свое наказание понес, что уж там толковать.

— Понес, говоришь, великий государь? И это наказание за все его великие прегрешения? Разрешил ты ему, государь, года два назад вернуться, в отцовской деревне поселиться.

— А то забыл, Богдан Матвеевич, что в прошлом году сослан был Воин Афанасьевич под крепкий караул в Кириллов-Белозерский монастырь?

— Так до Андрусовского мира, а там и вовсе свободу ты ему, великий государь, вернул, про изменничество его забыл.

— Нет, боярин, на забывчивость мою не сетуй. Не грешил ею и, Бог милостив, николи грешить не буду. Афанасия Лаврентьевича обижать не хочу, а про сына его велел отцу Симеону комедию написать — о блудном сыне. Вчерась мне прочел начало — отменно получается. И все в виршах. Другим для острастки. Вернемся из Серебряной палаты, велю рукопись тебе дать — сам почитаешь. Царевна Софья Алексеевна весь пролог на память затвердила — порадовать родителя захотела.

Благороднии, благочестивии,
Государие премилостивии!
Не тако слово в памяти держится,
Яко же аще что делом явится.
Христову притчу действом проявити
Зде умыслихом и чином вершити.
О блудном сыне вся речь будет наша,
Аки вещь живу, узрит милость ваша.
Всю на шесть частей притчю разделихом,
По всяцей оных нечто примесихом
Утехи ради, ибо все стужает,
Еже едино без премен бывает.
Извольте убо милость си явити,
Очеса и слух действу приклонити:
Тако бо сладость будет обретенна,
Не токмо сердцем, но душам спасенна.
Велию пользу может притча дати,
Токмо извольте прилежно внимати.

А имениннице моей возьму зеркальце веницейское в серебряной оправе, приборец столовый — вилку с ножичком да пуговок золоченых набери на душегрею. Давно о них поминала. Да, вот еще припомнились вирши Симеоновы:

Юным се образ старейших слушати,
На младый разум свой не уповати;
Старим — да юных добре наставляют,
Ничто на волю младых не спущают.

Уж на что суров архимандрит Чудовской Иоаким, а и тот похвалил. Царевич с царевнами положили комедию сию разыграть — нам с царицей представить.

— Сами царевны, великий государь?

— А что за грех? Патриарх благословил Софью Алексеевну самого блудного сына изобразить: больно славно вирши читает.

— Тебе виднее, великий государь.

23 февраля (1669), на день памяти священномученика Поликарпа, епископа Смирнского, преподобного Поликарпа Брянского и преподобных пустынников Сирийских, у царя Алексея Михайловича родилась царевна Евдокия Алексеевна Меньшая и сразу после родов преставилась.

— Государыня-сестрица Марфушка, что с государыней-матушкой? Что с ней, болезной? И сестрицу Евдокию Алексеевну погребать не поднялася, все лежит да лежит.

— Захворала государыня-матушка, Софьюшка, тяжко захворала. Оттого и дохтуров столько собралося.

— А повидать государыню-матушку, хоть глазком на родимую взглянуть…

— И не проси, Софьюшка, не велено.

— А тебе можно? Почитай цельными днями из опочивальни не выходишь, а мне хоть издаля, коли подходить не велено.

— Молода ты, царевна-сестрица, у больной сидеть, в двенадцать-то годков. В возраст еще не вошла.