Содом и умора

Однажды утром, напившись кофею «латте макьято», м-ль Тце-Тце намылилась в супермаркет. Припудрила носик, воткнула в волосы синтетическую красную розу, а в ноздрю — серебряное колечко, украшенное корейскими иероглифами, и вышла на проспект.

По правде говоря, после вчерашнего пати денежек у нее не было вовсе. Ах, а ведь все начиналось так восхитительно! Господа пригласили м-ль Тце-Тце в ресторан со смешным названием «Пищеблок нумер 217». Месье Жиль сыграл на трубе джазовую вариацию. Малыш Фату спел шансоньетку. Шампанское лилось рекой… Но не успела м-ль Тце-Тце оглянуться, как все пошло наперекосяк. Галантные кавалеры вдруг превратились в позорных пауков: позволяли себе сальные остроты, мяли турнюр… Эдакого хамства м-ль Тце-Тце стерпеть не могла. Тачка с шиком увезла ее прочь от заведения уж не казавшегося комильфо. А бабла не стало.

— Я только для того, чтобы составить компанию! — строго сказала она м-ль Жуже — толстухе с глазами, как у человеческой женщины Крупской. — И не вздумай меня угощать! Знаешь, мать, с моей сенной лихорадкой мне совершенно непозволительны некоторые удовольствия.

Дура Жужа кусала сдобную булку и делиться не собиралась… Под корсетом — где-то в районе души — некрасиво булькало. Невыносимо!

Невыносимо хотелось хавать…

— Мда, — подумал я.

От нового блохинского шедевра за версту разило конъюнктурой. Бывший перестроечный трибун, впоследствии переродившийся в ярого традиционалиста, вновь продемонстрировал чудеса мимикрии.

— Постмодернист чертов, — выругался я и полез в конец книжки.

— Бог мой! Эта денежка принесла мне столько горя! — вскричала м-ль Тце-Тце, заливаясь слезами.

— Но благодаря ей ты сколотила капиталец, милая моя процентщица! — сказал он и взял с ломберного столика топор.

«Я беру мое добро там, где его нахожу», — кстати вспомнил я недавнее блохинское интервью. Тут тебе и Муха-Цокотуха и Достоевский…

— Да уж, деньги — это хорошо. Хорошо потому, что они не пахнут… — подумал я, изо всех сил стараясь не завидовать.

— Ай-яй-яй, молодой человек! — послышался тихий голос.

Старичок напротив осуждающе качал головой. Что ему не нравится, я не понял, но, по привычке застеснявшись, загородился букашечной книгой.

* * *

Место для житья записной маньерист выбрал на редкость неподходящее. Официально этот полудохлый поселок числился «столичным округом». И все же с трудом верилось, что всего всего в двух часах езды Арбат и кремлевские звезды: деревянные дома, кривоватые заборы и густой запах скотины, будто где-то неподалеку пасется козлиное стадо.

— Мы сами не местные, — заныла нищенка едва, я выбрался из автобуса. — Помогите бедным…

— Бог подаст, — привычно сказал я.

— Мы хоть и бедные, зато чистые! — заорала она. — Ходят тут колченогие…

Будто мне есть дело до ее гигиены.

Любезности Блохина тоже хватило ненадолго. Он помог мне пробраться через лабиринт банок, корзин и березовых веников («это, кажется, сени называется», — к месту вспомнил я прозу писателей-деревенщиков), но, едва мы оказались в комнате, как живой классик, коротко на меня взглянув, заворотил личико набок и все недолгую аудиенцию демонстрировал свой профиль, с презрительно раздувающейся ноздрей.

Я ему не понравился.