Содом и умора

— Жить дальше, — я попытался встать, закругляя увлекательную беседу.

Но мужичок, не зная куда девать свое влечение, цапнул меня за лацканы пиджака.

— Отпустите! — испуганно попросил я, отшатываясь от душистой физиономии и бессмысленных глаз. — Пожалуйста!

Лоска в мужичке не осталось. Он остервенело тянул меня к себе и желал лобзаний.

Вспыхнул свет.

— Мило! — послышался голос.

В зимний сад высыпало блестящее общество. Здесь были все, с кем сегодня меня свела нелегкая. Вон и ботаническая Светлана со своим Карабасом-барабасом. А вон Кирыч. Увидев его, я чуть не крикнул «родной».

Кирыч наливался красным, словно вино, выпитое за вечер, только сейчас начало распространяться по его организму.

— Очень мило! — повторила Вера Петровна, возглавлявшая расписную кавалькаду.

Она улыбнулась, как ни в чем ни бывало, подошла к поникшему «мужичку с ноготком» и, потрепав по плечу, заставила его встать и чинно удалиться.

* * *

— С мужем? У всех на глазах? Целовался? — переспрашивал Марк, слушая возмущенную речь Кирыча, который никогда в жизни не будет брать меня в порядочное общество, потому что я не умею себя вести и он не знает, как теперь смотреть в глаза Вере Петровне, супруга которой я чуть было не дефлорировал.

Марк, уже воя от смеха, завалился на диван и засучил ногами:

— Ой, я не могу больше! Хватит! Я УМИРАЮ!

АХ, ЛЯМУР-ЛЯМУР!

— Ach, l'amour, l'amour… — заходилась неизвестная певица в приступе смертельной любовной тоски.

Марк подпевал, незнание слов компенсируя пылкостью чувств.

Марусины завывания означали, что он влюблен. Снова, как в первый раз. У него вообще есть удивительная способность каждый новый роман переживать, как Первый и Единственный. Другой бы давно утомился, а Марку хоть бы хны — вон с телячьим восторгом гнусавит французские песни.

Я возил утюгом по рубахе. Ткани на нее ушло много, и я чувствовал, что с меня сойдет семь потов, прежде чем рубаху можно будет повесить в шкаф. На столе неряшливой пирамидой возвышалась груда белья, которую еще предстояло привести в божеский вид. На домашнем языке «гладильный террор» означал:

либо

а) «смотрите, я вину заглаживаю»,

либо

б) «отстаньте, у меня проблемы».

А иногда — в случаях особенно экзистенциальных.

в) все вместе.

Мой случай был тем самым, потому как пострадал я ни за что и теперь сам толком не знал, что демонстрирую.

На следующий день после моих публичных лобзаний с чужим мужем у Кирыча возникли трудности со зрением. Он перестал меня видеть. Смотрел и не видел. Если бы он колотил тарелки, крыл меня последними словами или хотя бы дал мне возможность объясниться, то я бы знал, как себя вести: я бы тоже бил посуду, ругался или рыдал «Я не виноват».

Но он просто ослеп. Глядел на меня пустыми глазами, вызвав к жизни усопшего Терминатора, чтоб ему провалиться, супостату.

И вот, безвинно опороченный, я гладил рубахи. «Вера Петровна его, конечно, уволит. Кирыч станет безработным, а я всю оставшуюся жизнь буду искупать несуществующую вину», — уныло думал я. На душе было черно и от розовых слюней, которые пускал Марк, тошнило.

— Ах, лямур-лямур, — напевал Марк и щелкал ножницами в такт, подстригая ногти на ногах.

«К свиданию готовится», — догадался я.

Что еще могло заставить его заниматься педикюром?

Хорошо в сказках: Золушка находит принца и на этом ставится точка. Все думают, что они и помрут такими же счастливыми, но на самом деле Золушка забеременеет, а принц бросит ее ради стервозной ведьмы. Или случится другая неприятность: Золушку будет домогаться престарелый тесть, а принц подаст на развод.

— Ах, лямур-лямур… — как заведенный повторял Марк, хотя по радио играла уже другая мелодия.

— Смени пластинку, — угрюмо сказал я.

Марк послушно умолк, зная, с чего это мне приспичило с таким остервенением заниматься домашним хозяйством.

Повисла пауза, от которой сделалось еще тяжелее.

— Любовь слепа! — сказал я, устав дожидаться утешения.

Ввиду я имел, конечно, не нового марусиного фаворита, а неспособность нашего влюбленного птенчика за собственными чувствами разглядеть горестей ближних.

— А хочешь, я тебя с Сережей познакомлю? — предложил Марк заветное.

— Хочу, — сказал я скорее из вежливости, нежели искренне желая увидеть принца, которому Марк так истово поет «лямуры».

До него ли бы мне было, когда моя собственная любовная лодка вдруг пошла ко дну и мне оставалось лишь захлебываться от жалости к самому себе, отпаривая утюгом рубашечные помятости.

* * *

Обессилев от непомерного домашнего труда, я ушел спать уже в девять вечера. Но сон не шел, что бы там ни говорили врачи будто физическая работа — верное средство от бессонницы. Оказавшись в постели я чувствовал налившиеся свинцом руки, каждый позвонок хребта и… никаких признаков Морфея. Повертевшись с полчаса, я вспомнил другой врачебный завет: «Все от нервов» и собрался вернуться к телевизору, но перед дверью в гостиную замер, услышав взволнованный голос.

— …Пять рубашек, скатерть, две шторы, десять футболок, — перечислял Марк. — Он даже все носки перегладил. Может тебе не надо его больше мучать?