Содом и умора

Для воспитательницы детсада она была неплохо образована.

— Вот и я о том же. Уже все уши Марусе прожужжал, что так не пойдет…

— Маруся? Из Африки? — удивилась Анна Ивановна, а потом засмеялась. — Какая же она африканка, если ее Марусей зовут? Нехорошо, Илюша, обманывать пожилых женщин.

— Не пожилых, а поживших, — поправил я и прислушался к шороху в коридоре.

Марк умчался за билетами в театр часа два назад и уже давно должен был вернуться. Нет, не он. Это Вирус ерзал. Изгнанный из кухни за попрошайничество, пес гипнотизировал нас на расстоянии. Я воодушевился:

— Так и быть, Марь-Иванна, рассказываю, как на духу. На самом деле ее зовут Махатмой…

* * *

— Отпусти, ты мне руку сломаешь, — попробовал возмутиться я.

Марк затащил меня в ванную и запер дверь. Я глядел на него с уважением. Кто бы мог подумать, что у Маруси такая железная хватка?!

— Кто такая Фатима? — грозно спросил он.

Мизансцена была достойна Шекспира. Марк нависал надо мной, как Отелло над Дездемоной. Жаль, что я сплю в пижаме, а не в майке — она могла бы сойти за наряд негритянской жены. Впрочем, марусиной физиономии, отбеленной и умащенной средствами для красоты, было тоже далеко до мавританской черноты.

Я восстановил сбившееся дыхание, как нас учили в кружке выразительного чтения и начал импровизацию.

— Ее зовут Махатма, — сказал я мягко, голосом психотерапевта на сеансе массового гипноза. — Марк, разве ты забыл, что так зовут твою девушку? Ты встречаешься с ней уже второй год. Она влюбилась в тебя без памяти и даже сделала аборт. Не помнишь?

Марк затряс головой, словно уличный пес, которого терзают блохи.

— Не может быть? — начал заводиться я, вживаясь в роль защитника униженных и оскорбленных. — Вот он — мужской шовинизм. Бедная девочка! Она отдала тебе лучшее, что у нее есть — свою честь, а ты даже не оценил ее дара!

Я хотел было воздеть руку к потолку, но передумал — это выглядело бы совсем мелодраматично. Вместо этого я шмыгнул носом и потер глаза, будто смахивая набежавшие слезы.

— Рыжик! Не надо! — скукожился Марк.

Его глаза заблестели.

— Ради тебя она бросила институт сопротивления металлов и пошла торговать наркотиками, а ты и ухом не ведешь! — от радости, что внушение удалось, а избиение отменяется, я взрыднул по настоящему. — Неблагодарный! Она отказалась от руки, сердца и миллионов арабского шейха. Она так мечтала познакомиться с твоей мамой! А, ты? Что сделал ты? Ты запретил ей! Сатрап!

Я так распалился, что был готов повалиться на пол и биться лбом о кафель.

— Не надо, Илюшенька! — Марк совсем раскис. — Я сделаю все, что ты захочешь. Все-все! Пусть она приходит, мне разве жалко? Мне не жалко!

— Кто приходит? Куда приходит? — растерялся я, теряя сюжетную нить спектакля.

— Эта девочка из института сопротивления наркотикам! Или сопротивления падишахам? Тут я не совсем понял, — Марк страдальчески сморщился.

«Еще немного, и он побежит к попу заказывать венчание», — подумал я.

— Это, Марусенька, клиника, — серьезно сказал я. — Нельзя быть таким доверчивым. Совсем нельзя.

* * *

— Вы уж простите его за глупую шутку, — виноватился Кирыч.

Он затолкал чемодан Анны Ивановны на полку и сейчас крепко держал меня за руку, чтобы я не сбежал.

Я глядел в окно. На перроне тетка в лохматом берете тискала мальчика лет семи. Он вертел головой и собирался заорать.

Ему было стыдно.

Мне было жарко.

Анна Ивановна перецеловала нас всех по очереди, но всепрощение не артикулировала. «Не очень-то и хотелось», — потея, думал я.

— Счастливого пути! — сказал Кирыч и начал оттеснять меня к выходу.

— Семь футов под килем, Аннванна! — поддержал я и послал ответный поцелуй. Воздушный, правда.

Глубокий реверанс я сделал уже перед закрытой дверью, отгородившей от нас Анну Ивановну и Марка, который задержался для последних родительских наставлений.

— Опять устроил балаган, — выговаривал мне Кирыч на перроне.

— Ой, только не зуди, — огрызался я, выбивая сигарету из пачки. — Аннванна приняла и поняла. Вон облобызала даже. Ты-то чего ерепенишься?

Кирыч запыхтел, как самовар. «Сейчас будет читать мораль», — понял я и вжал голову в плечи, изображая раскаяние.

От морали меня спас Марк. Он выскочил из вагона румянее, чем пачка «Голуаз», которую я только что засунул в карман.

Поезд лязгнул и тронулся с места.

— И что она сказала? — спросил я, провожая взглядом поезд с чужой мамой. Милой, в общем-то, женщиной. Доверчивой только.

Марк побагровел.

— Сказала, что понимает. Что я осторожным должен быть, сказала… И! — Марк умолк.

— Что «и»? — спросил я, всерьез опасаясь, что он лопнет от свекольного сока, которым налилось его лицо.

— И что внуков у нее не будет сказала, — нехотя ответил Марк.

— Как это? — осклабился я. — А Махатма?

— Почему ты все время врешь? — сердито произнес Кирыч.

РОМАН С ТЕРМИНАТОРОМ

— …Я не вру, я сочиняю. Что лучше, «милый» или «уважаемый»?

— Глубокоуважаемый, — предложил Марк.

— Слишком формально, — покачал головой я, напряженно вглядываясь в монитор. — Мы же любовное письмо пишем, а не повестку в суд.

— Тогда, — Марк на секунду задумался и внес еще одно предложение. — Любимый!