Сочувствующий

Оставшись вдвоем, мы с Сонни обменялись краткими синопсисами последних лет нашей жизни. После колледжа он решил остаться в Америке, понимая, что возвращение сулит ему пригласительный билет в один из тех эксклюзивных зарешеченных отелей, которые французы с присущим им утонченным вкусом возвели на солнечных пляжах архипелага Кондао. До прибытия нас, беженцев, Сонни работал репортером в одной из газет округа Ориндж, избрав местом своего постоянного жительства городок, где я никогда не бывал, – Вестминстер, или, как произносили это название наши земляки, Вет-мин-тер. Тронутый нашим бедственным положением, он решил основать первую газету на родном языке, дабы скрепить нашу коммуну узами объединяющих новостей. Все остальное потом, сказал он, сжимая мне плечо. У меня сейчас еще одна встреча. Выпьем как-нибудь кофейку, дружище? Так потеплело на душе, когда я тебя увидел! Слегка ошарашенный, я дал ему свой телефон, и он скрылся в поредевшей толпе. Я поискал упитанного майора, но и тот уже исчез. В отличие от него, почти все наши соотечественники за последнее время усохли – либо в абсолютном смысле, по вине вышеупомянутых хворей, вызванных эмиграцией, либо в относительном, по сравнению с окружающими их американцами, настолько высокими, что они не смотрели сквозь новоприбывших и не смотрели на них сверху вниз. Они просто смотрели поверх них. С Сонни же дело обстояло наоборот. Его нельзя было игнорировать, но по иным причинам, нежели прошлое. Я не помнил его таким мягким и великодушным в наши университетские дни. Тогда он стучал кулаком по столу и распинался, как распинались, должно быть, вьетнамские студенты в Париже в двадцатые и тридцатые годы – та первая поросль коммунистов, из которой вышли вожди нашей революции. Мое поведение тоже изменилось, хотя точная суть этих перемен была завуалирована капризами памяти. Исторических данных уже не существовало, ибо все свои студенческие дневники я сжег перед отъездом на родину, опасаясь везти с собой любые компрометирующие следы своих подлинных мыслей.

* * *

Через несколько дней я завтракал с упитанным майором. Это была будничная, грубо-приземленная сцена из тех, что обожал описывать Уолт Уитмен, скетч о новой Америке с реквизитом из горячей рисовой каши и поджаристых крулеров в лапшичной Монтерей-Парка, битком набитой стойко сопротивляющимися ассимиляции китайцами, среди которых затесались представители нескольких других азиатских рас. Оранжевая пластиковая столешница блестела от жира, чай из белой хризантемы в жестяном чайничке ждал, пока его разольют в щербатые чашки цвета и консистенции зубной эмали. Я ел в умеренном темпе, тогда как майор насыщался с самозабвенностью человека, влюбленного в еду, умудряясь еще и болтать с полным ртом, так что случайная рисинка или капелька слюны время от времени прилетали то мне на щеку, то на ресницы, то в мою собственную тарелку. Он жевал с таким смаком, что я не мог не любить и не жалеть это наглядное воплощение невинности.

Неужто он информатор? Трудно поверить, хотя при наличии своего рода изощренного коварства шпионы из таких людей получаются идеальные. Впрочем, логичней было предположить, что генерал усугубил вьетнамскую склонность к конспирации толикой американской паранойи – возможно, не без моей помощи. Насколько я помнил, упитанный майор никогда не проявлял особых талантов по части обмана, политиканства и прочих закулисных махинаций. В Сайгоне он отвечал за коммуникации нашей секретной службы на китайском языке, а также следил за тайными маневрами в Тёлоне, где Национальный освободительный фронт создал целую подпольную сеть для политической агитации, подготовки терактов и контрабандной торговли. Что еще важнее, он поставлял мне сведения о лучшей китайской еде в Тёлоне, от величественных дворцов с пышными свадебными банкетами до дребезжащих по немощеным улицам тележек и тех высокомобильных старух, что носили свою стряпню в судках на коромысле и продавали ее прямо на тротуарах. Вот и здесь, в Калифорнии, он пообещал мне лучшую рисовую кашу во всем Большом Лос-Анджелесе, так что теперь я внимал и сочувствовал ему над шелковистой белизной этого уникального варева. Упитанный майор работал оператором бензоколонки в Монтерей-Парке и получал зарплату черным налом, чтобы не лишиться пособия. Его жена корпела над пазлами дешевого шитья в ателье-потогонке, и у нее уже начала развиваться близорукость. Господи боже, она не умолкает ни днем ни ночью, простонал он, сгорбившись над своей тарелкой с укоризненной миной некормленого пса, следя глазами за моим недоеденным крулером. Я у нее кругом виноват. Почему мы не остались дома, что нам делать здесь, где мы беднее, чем раньше, зачем было рожать детей, которых мы не можем прокормить? Забыл вам сказать, капитан, что в лагере моя жена забеременела. Двойня! Можете себе представить?